Веткин, например, когда к нему приходили в гости товарищи, обыкновенно спрашивал своего денщика-молдаванина: «А что, Бузескул, осталось у нас в погребе еще шампанское?» Бузескул отвечал на это совершенно серьезно: «Никак нет, ваше благородие, вчера изволили
выпить последнюю дюжину».
Неточные совпадения
«Братцы, — обращается он к рабочим, — в третий и
последний раз предупреждаю, что
буду стрелять!…» Крики, свист, хохот…
Сначала из кабинета доносился только глухой однотонный звук низкого командирского баса. Слов не
было слышно, но по сердитым раскатистым интонациям можно
было догадаться, что полковник кого-то распекает с настойчивым и непреклонным гневом. Это продолжалось минут пять. Потом Шульгович вдруг замолчал; послышался чей-то дрожащий, умоляющий голос, и вдруг, после мгновенной паузы, Ромашов явственно, до
последнего оттенка, услышал слова, произнесенные со страшным выражением высокомерия, негодования и презрения...
В этот вечер он не пошел в собрание, а достал из ящика толстую разлинованную тетрадь, исписанную мелким неровным почерком, и писал до глубокой ночи. Это
была третья, по счету, сочиняемая Ромашовым повесть, под заглавием: «
Последний роковой дебют». Подпоручик сам стыдился своих литературных занятий и никому в мире ни за что не признался бы в них.
Этот чудак ограничил свои потребности
последней степенью необходимого: носил шинель и мундир Бог знает какого срока, спал кое-как,
ел из котла пятнадцатой роты, причем все-таки вносил в этот котел сумму для солдатского приварка более чем значительную.
«Ах — письмо! — вдруг вспыхнуло в памяти Ромашова. — Эта странная фраза: несмотря ни на что… И подчеркнуто… Значит, что-то
есть? Может
быть, Николаев сердится на меня? Ревнует? Может
быть, какая-нибудь сплетня? Николаев
был в
последние дни так сух со мною. Нет, нет, проеду мимо!»
— Господа, я предлагаю
выпить тост за здоровье нашего любимого, нашего обожаемого монарха, за которого каждый из нас готов пролить свою кровь до
последней капли крови!
Эта бессонная лихорадочная ночь, чувство одиночества, ровный, матовый, неживой свет луны, чернеющая глубина выемки под ногами, и рядом с ним молчаливый, обезумевший от побоев солдат — все, все представилось ему каким-то нелепым, мучительным сновидением, вроде тех снов, которые, должно
быть,
будут сниться людям в самые
последние дни мира.
Сильное, но приятное утомление внезапно овладело им. Он едва успел раздеться — так ему хотелось спать. И
последним живым впечатлением перед сном
был легкий, сладостный запах, шедший от подушки — запах волос Шурочки, ее духов и прекрасного молодого тела.
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не
было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.
Неточные совпадения
Осип. Да где ж ему
быть, табаку? Вы четвертого дня
последнее выкурили.
Мне крепко нездоровилось, //
Была я Лиодорушкой // Беременна:
последние // Дохаживала дни.
Пришел в ряды
последние, // Где
были наши странники, // И ласково сказал: // «Вы люди чужестранные, // Что с вами он поделает?
Беднее захудалого //
Последнего крестьянина // Жил Трифон. Две каморочки: // Одна с дымящей печкою, // Другая в сажень — летняя, // И вся тут недолга; // Коровы нет, лошадки нет, //
Была собака Зудушка, //
Был кот — и те ушли.
Стародум. О! те не оставляют двора для того, что они двору полезны, а прочие для того, что двор им полезен. Я не
был в числе первых и не хотел
быть в числе
последних.