Он всегда говорил таким ломаным, вычурным тоном, подражая, как он сам думал, гвардейской золотой молодежи. Он
был о себе высокого мнения, считая себя знатоком лошадей и женщин, прекрасным танцором и притом изящным, великосветским, но, несмотря на свои двадцать четыре года, уже пожившим и разочарованным человеком. Поэтому он всегда держал плечи картинно поднятыми кверху, скверно французил, ходил расслабленной походкой и, когда говорил, делал усталые, небрежные жесты.
Неточные совпадения
И так как у Ромашова
была немножко смешная, наивная привычка, часто свойственная очень молодым людям, думать
о самом
себе в третьем лице, словами шаблонных романов, то и теперь он произнес внутренно...
— Василий Нилыч, я удивляюсь вам, — сказал он, взяв Назанского за обе руки и крепко сжимая их. — Вы — такой талантливый, чуткий, широкий человек, и вот… точно нарочно губите
себя.
О нет, нет, я не смею читать вам пошлой морали… Я сам… Но что, если бы вы встретили в своей жизни женщину, которая сумела бы вас оценить и
была бы вас достойна. Я часто об этом думаю!..
В половине четвертого к Ромашову заехал полковой адъютант, поручик Федоровский. Это
был высокий и, как выражались полковые дамы, представительный молодой человек с холодными глазами и с усами, продолженными до плеч густыми подусниками. Он держал
себя преувеличенно-вежливого строго-официально с младшими офицерами, ни с кем не дружил и
был высокого мнения
о своем служебном положении. Ротные командиры в нем заискивали.
«Славный Гайнан, — подумал подпоручик, идя в комнату. А я вот не смею пожать ему руку. Да, не могу, не смею.
О, черт! Надо
будет с нынешнего дня самому одеваться и раздеваться. Свинство заставлять это делать за
себя другого человека».
Он не знал также, как все это окончилось. Он застал
себя стоящим в углу, куда его оттеснили, оторвав от Николаева. Бек-Агамалов
поил его водой, но зубы у Ромашова судорожно стучали
о края стакана, и он боялся, как бы не откусить кусок стекла. Китель на нем
был разорван под мышками и на спине, а один погон, оторванный, болтался на тесемочке. Голоса у Ромашова не
было, и он кричал беззвучно, одними губами...
У меня был еще сотрудник, Н.П. Чугунов, который мнил себя писателем и
был о себе очень высокого мнения, напечатав где-то в провинции несколько сценок.
Я был очень благодарен Биче за внимание и спокойствие, с каким слушала она рассказ о сцене на набережной, то
есть о себе самой. Она улыбнулась лишь, когда я прибавил, что, звоня в «Дувр», вызвал Анну Макферсон.
— Ох, Настенька, Настенька! знаете ли, как надолго вы помирили меня с самим собою? знаете ли, что уже я теперь не
буду о себе думать так худо, как думал в иные минуты?
Неточные совпадения
Почтмейстер. Нет,
о петербургском ничего нет, а
о костромских и саратовских много говорится. Жаль, однако ж, что вы не читаете писем:
есть прекрасные места. Вот недавно один поручик пишет к приятелю и описал бал в самом игривом… очень, очень хорошо: «Жизнь моя, милый друг, течет, говорит, в эмпиреях: барышень много, музыка играет, штандарт скачет…» — с большим, с большим чувством описал. Я нарочно оставил его у
себя. Хотите, прочту?
Стародум. Оставя его, поехал я немедленно, куда звала меня должность. Многие случаи имел я отличать
себя. Раны мои доказывают, что я их и не пропускал. Доброе мнение обо мне начальников и войска
было лестною наградою службы моей, как вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец,
о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни. Такое неправосудие растерзало мое сердце, и я тотчас взял отставку.
Скотинин. Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик
был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит
себя лбом
о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать,
есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Стародум. Льстец
есть тварь, которая не только
о других, ниже
о себе хорошего мнения не имеет. Все его стремление к тому, чтоб сперва ослепить ум у человека, а потом делать из него, что ему надобно. Он ночной вор, который сперва свечу погасит, а потом красть станет.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги
были побеждены и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам
было как-то не по
себе, так как
о новом градоначальнике все еще не
было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи, и не смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.