Неточные совпадения
Александра Петровна неожиданно подняла лицо от работы и быстро, с тревожным выражением повернула его к окну. Ромашову показалось, что она смотрит прямо ему в
глаза. У него от испуга сжалось и похолодело сердце, и он поспешно отпрянул за выступ стены. На
одну минуту ему стало совестно. Он уже почти готов был вернуться домой, но преодолел себя и через калитку прошел в кухню.
Что-то, казалось, постороннее ударило Ромашову в голову, и вся комната пошатнулась перед его
глазами. Письмо было написано крупным, нервным, тонким почерком, который мог принадлежать только
одной Александре Петровне — так он был своеобразен, неправилен и изящен. Ромашов, часто получавший от нее записки с приглашениями на обед и на партию винта, мог бы узнать этот почерк из тысяч различных писем.
На их игру глядел, сидя на подоконнике, штабс-капитан Лещенко, унылый человек сорока пяти лет, способный
одним своим видом навести тоску; все у него в лице и фигуре висело вниз с видом самой безнадежной меланхолии: висел вниз, точно стручок перца, длинный, мясистый, красный и дряблый нос; свисали до подбородка двумя тонкими бурыми нитками усы; брови спускались от переносья вниз к вискам, придавая его
глазам вечно плаксивое выражение; даже старенький сюртук болтался на его покатых плечах и впалой груди, как на вешалке.
— Что? — обернулся он и, вынув
одну руку из кармана, не переставая щуриться, с изысканным видом покрутил длинный рыжий ус, скосив на него
глаза и отставив локоть вверх. — А-а! Это вы? Эчень приэтно…
Но его не слушали, и он попеременно перебегал
глазами от
одного офицера к другому, ища сочувствующего взгляда.
И только проделав
одну из этих штучек, он отводил Ромашова в сторону и глядя на него в упор круглыми рыбьими
глазами, делал ему грубый выговор.
— А это то, что тогда у нас только и было в уме, что наставления для обучения стрельбе. Солдат
один отвечал «Верую» на смотру, так он так и сказал, вместо «при Понтийстем Пилате» — «примостився стреляти». До того голо-вы всем забили! Указательный палец звали не указательным, а спусковым, а вместо правого
глаза — был прицельный
глаз.
Все молчали, точно подавленные неожиданным экстазом этого обыкновенно мрачного, неразговорчивого человека, и глядели на него с любопытством и со страхом. Но вдруг вскочил с своего места Бек-Агамалов. Он сделал это так внезапно, и так быстро, что многие вздрогнули, а
одна из женщин вскочила в испуге. Его
глаза выкатились и дико сверкали, крепко сжатые белые зубы были хищно оскалены. Он задыхался и не находил слов.
«Посмотрите, посмотрите, — это идет Ромашов». «
Глаза дам сверкали восторгом». Раз, два, левой!.. «Впереди полуроты грациозной походкой шел красивый молодой подпоручик». Левой, правой!.. «Полковник Шульгович, ваш Ромашов
одна прелесть, — сказал корпусный командир, — я бы хотел иметь его своим адъютантом». Левой…
Все это Ромашов увидел и понял в
одно короткое, как мысль, мгновение, так же как увидел и рядового Хлебникова, который ковылял
один, шагах в двадцати за строем, как раз на
глазах генерала.
Потом случилось что-то странное. Ромашову показалось, что он вовсе не спал, даже не задремал ни на секунду, а просто в течение
одного только момента лежал без мыслей, закрыв
глаза. И вдруг он неожиданно застал себя бодрствующим, с прежней тоской на душе. Но в комнате уже было темно. Оказалось, что в этом непонятном состоянии умственного оцепенения прошло более пяти часов.
Все переглядываются, и все читают в
глазах друг у друга
одну и ту же беспокойную, невысказанную мысль: «Это мы его убийцы!»
Он стремглав, закрывши
глаза, бросился вниз с крутого откоса, двумя скачками перепрыгнул рельсы и, не останавливаясь,
одним духом взобрался наверх. Ноздри у него раздулись, грудь порывисто дышала. Но в душе у него вдруг вспыхнула гордая, дерзкая и злая отвага.
Прибежала Шлейферша, толстая дама с засаленными грудями, с жестким выражением
глаз, окруженных темными мешками, без ресниц. Она кидалась то к
одному, то к другому офицеру, трогала их за рукава и за пуговицы и кричала плачевно...
Только
один подпоручик Михин долго и крепко, с мокрыми
глазами, жал ему руку, но ничего не сказал, покраснел, торопливо и неловко оделся и ушел.
В то же время, переводя
глаза с
одного из судей на другого, он мысленно оценивал их отношения к нему: «Мигунов — равнодушен, он точно каменный, но ему льстит непривычная роль главного судьи и та страшная власть и ответственность, которые сопряжены с нею.
Назанский был, по обыкновению, дома. Он только что проснулся от тяжелого хмельного сна и теперь лежал на кровати в
одном нижнем белье, заложив руки под голову. В его
глазах была равнодушная, усталая муть. Его лицо совсем не изменило своего сонного выражения, когда Ромашов, наклоняясь над ним, говорил неуверенно и тревожно...
Он знает, что дома пищат его замурзанные, рахитические дети, и он бессмысленно, как дятел, выпуча
глаза, долбит
одно слово: «Присяга!» Все, что есть талантливого, способного, — спивается.
Неточные совпадения
Хлестаков. Оробели? А в моих
глазах точно есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни
одна женщина не может их выдержать, не так ли?
Хлестаков
один, выходит с заспанными
глазами.
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы
одного мнения со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в
глаза ему, говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
Хлестаков, городничий и Добчинский. Городничий, вошед, останавливается. Оба в испуге смотрят несколько минут
один на другого, выпучив
глаза.
Не знаешь сам, что сделал ты: // Ты снес
один по крайности // Четырнадцать пудов!» // Ой, знаю! сердце молотом // Стучит в груди, кровавые // В
глазах круги стоят, // Спина как будто треснула…