Неточные совпадения
— Что нового? Ничего нового. Сейчас, вот только что, застал полковой командир в собрании подполковника Леха. Разорался на него так, что на соборной площади
было слышно. А Лех пьян, как змий,
не может папу-маму выговорить. Стоит на месте и качается, руки за спину заложил. А Шульгович как рявкнет на него: «Когда разговариваете с полковым командиром, извольте руки на заднице
не держать!» И прислуга здесь же
была.
— А вот, господа, что я скажу с своей стороны. Буфетчика я, положим,
не считаю… да… Но если штатский… как бы это сказать?.. Да… Ну, если он порядочный человек, дворянин и так далее… зачем же я
буду на него, безоружного, нападать с шашкой? Отчего же я
не могу у него потребовать удовлетворения? Все-таки же мы люди культурные, так сказать…
Между офицером и денщиком давно уже установились простые, доверчивые, даже несколько любовно-фамильярные отношения. Но когда дело доходило до казенных официальных ответов, вроде «точно так», «никак нет», «здравия желаю», «
не могу знать», то Гайнан невольно выкрикивал их тем деревянным, сдавленным, бессмысленным криком, каким всегда говорят солдаты с офицерами в строю. Это
была бессознательная привычка, которая въелась в него с первых дней его новобранства и, вероятно, засела на всю жизнь.
Его
не будет дома, он
будет на тактических занятиях, и я тебя крепко, крепко, крепко расцелую, как только
смогу.
— Как же, я отлично помню. Даже помню слово, которое меня особенно поражало: «
может быть». Я все качалась с закрытыми глазами и твердила: «
Может быть,
может быть…» И вдруг — совсем позабывала, что оно значит, потом старалась — и
не могла вспомнить. Мне все казалось, будто это какое-то коричневое, красноватое пятно с двумя хвостиками. Правда ведь?
— О, я тоже это знаю! — весело подхватила Шурочка. — Но только
не так. Я, бывало, затаиваю дыхание, пока хватит сил, и думаю: вот я
не дышу, и теперь еще
не дышу, и вот до сих пор, и до сих, и до сих… И тогда наступало это странное. Я чувствовала, как мимо меня проходило время. Нет, это
не то:
может быть, вовсе времени
не было. Это нельзя объяснить.
Она разлюбила меня за то, что я
пью… впрочем, я
не знаю,
может быть, я
пью оттого, что она меня разлюбила.
А другим вы
быть не можете, несмотря на ваш ум и прекрасную душу.
«Я знаю, что мне теперь делать! — говорилось в письме. — Если только я
не умру на чахотку от вашего подлого поведения, то, поверьте, я жестоко отплачу вам.
Может быть, вы думаете, что никто
не знает, где вы бываете каждый вечер? Слепец! И у стен
есть уши. Мне известен каждый ваш шаг. Но, все равно, с вашей наружностью и красноречием вы там ничего
не добьетесь, кроме того, что N вас вышвырнет за дверь, как щенка. А со мною советую вам
быть осторожнее. Я
не из тех женщин, которые прощают нанесенные обиды.
Но для Ромашова благодаря аресту пропала вся прелесть этого сладкого отдыха. Встал он очень рано и, как ни старался,
не мог потом заснуть. Он вяло одевался, с отвращением
пил чай и даже раз за что-то грубо прикрикнул на Гайнана, который, как и всегда,
был весел, подвижен и неуклюж, как молодой щенок.
А для полковника Шульговича,
может быть, и я, и Веткин, и Лбов, и все поручики, и капитаны также сливаются в одно лицо, и мы ему также чужие, и он
не отличает нас друг от друга?»
— Странный вопрос. Откуда же я
могу знать? Вам это, должно
быть, без сомнения, лучше моего известно… Готовы? Советую вам продеть портупею под погон, а
не сверху. Вы знаете, как командир полка этого
не любит. Вот так… Ну-с, поедемте.
«Славный Гайнан, — подумал подпоручик, идя в комнату. А я вот
не смею пожать ему руку. Да,
не могу,
не смею. О, черт! Надо
будет с нынешнего дня самому одеваться и раздеваться. Свинство заставлять это делать за себя другого человека».
— А отчего же вы
не вместе с супругой? Или,
может быть, Марья Викторовна
не собирается сегодня?
— Я только, господа… Я, господа,
может быть, ошибаюсь, — заговорил он, заикаясь и смущенно комкая свое безбородое лицо руками. — Но, по-моему, то
есть я полагаю… нужно в каждом отдельном случае разбираться. Иногда дуэль полезна, это безусловно, и каждый из нас, конечно, выйдет к барьеру. Безусловно. Но иногда, знаете, это…
может быть, высшая честь заключается в том, чтобы… это… безусловно простить… Ну, я
не знаю, какие еще
могут быть случаи… вот…
Держа одной рукой рюмку, а свободной рукой размахивая так, как будто бы он управлял хором, и мотая опущенной головой, Лех начал рассказывать один из своих бесчисленных рассказов, которыми он
был нафарширован, как колбаса ливером, и которых он никогда
не мог довести до конца благодаря вечным отступлениям, вставкам, сравнениям и загадкам.
Ромашов
не мог удержаться от улыбки. Ее многочисленные романы со всеми молодыми офицерами, приезжавшими на службу,
были прекрасно известны в полку, так же, впрочем, как и все любовные истории, происходившие между всеми семьюдесятью пятью офицерами и их женами и родственницами. Ему теперь вспомнились выражения вроде: «мой дурак», «этот презренный человек», «этот болван, который вечно торчит» и другие
не менее сильные выражения, которые расточала Раиса в письмах и устно о своем муже.
— И
не любил никогда. Как и вы меня, впрочем. Мы оба играли какую-то гадкую, лживую и грязную игру, какой-то пошлый любительский фарс. Я прекрасно, отлично понял вас, Раиса Александровна. Вам
не нужно
было ни нежности, ни любви, ни простой привязанности. Вы слишком мелки и ничтожны для этого. Потому что, — Ромашову вдруг вспомнились слова Назанского, — потому что любить
могут только избранные, только утонченные натуры!
— Довольно! — сказала она драматическим тоном. — Вы добились, чего хотели. Я ненавижу вас! Надеюсь, что с этого дня вы прекратите посещения нашего дома, где вас принимали, как родного, кормили и
поили вас, но вы оказались таким негодяем. Как я жалею, что
не могу открыть всего мужу. Это святой человек, я молюсь на него, и открыть ему все — значило бы убить его. Но поверьте, он сумел бы отомстить за оскорбленную беззащитную женщину.
«Но,
может быть, это вовсе
не так уж позорно? — пробовал он» мысленно себя утешить, по привычке многих застенчивых людей.
Но обеим мечтам
не суждено
было осуществиться: в детстве — из-за той бедности, в которой жила его семья, а адъютантом его вряд ли
могли бы назначить, так как он
не обладал «представительной фигурой».
—
Может быть,
есть какие-нибудь труды, но мы их
не знаем? — робко предположил Ромашов.
Ромашову очень хотелось ехать вместе с Шурочкой, но так как Михин всегда
был ему приятен и так как чистые, ясные глаза этого славного мальчика глядели с умоляющим выражением, а также и потому, что душа Ромашова
была в эту минуту вся наполнена большим радостным чувством, — он
не мог отказать и согласился.
— Конечно, летаю, — ответил он. — Но только с каждым годом все ниже и ниже. Прежде, в детстве, я летал под потолком. Ужасно смешно
было глядеть на людей сверху: как будто они ходят вверх ногами. Они меня старались достать половой щеткой, но
не могли. А я все летаю и все смеюсь. Теперь уже этого нет, теперь я только прыгаю, — сказал Ромашов со вздохом. — Оттолкнусь ногами и лечу над землей. Так, шагов двадцать — и низко,
не выше аршина.
— Ты хотел убежать? Надень же шапку. Послушай, Хлебников, я теперь тебе
не начальник, я сам — несчастный, одинокий, убитый человек. Тебе тяжело? Больно? Поговори же со мной откровенно.
Может быть, ты хотел бы убить себя? — спрашивал Ромашов бессвязным шепотом.
Но он никак
не мог себе представить, что он
будет делать, ставши штатским.
Или,
может быть, нет ни одной даже самой пустой, случайной, капризной, насильственной или порочной человеческой выдумки, которая
не нашла бы тотчас же исполнителя и слуги?»
«Каким образом
может существовать сословие, — спрашивал сам себя Ромашов, — которое в мирное время,
не принося ни одной крошечки пользы,
поедает чужой хлеб и чужое мясо, одевается в чужие одежды, живет в чужих домах, а в военное время — идет бессмысленно убивать и калечить таких же людей, как они сами?»
— Нет… Подождите. Ах, как голова болит! Послушайте, Георгий Алексеевич… у вас что-то
есть…
есть… что-то необыкновенное. Постойте, я
не могу собрать мыслей. Что такое с вами?
Трюфели
могут быть и
не быть — это капризная и весьма пестрая игра случая.
Подходя к своему дому, Ромашов с удивлением увидел, что в маленьком окне его комнаты, среди теплого мрака летней ночи, брезжит чуть заметный свет. «Что это значит? — подумал он тревожно и невольно ускорил шаги. —
Может быть, это вернулись мои секунданты с условиями дуэли?» В сенях он натолкнулся на Гайнана,
не заметил его, испугался, вздрогнул и воскликнул сердито...
— Помните, я просила вас
быть с ним сдержанным. Нет, нет, я
не упрекаю. Вы
не нарочно искали ссоры — я знаю это. Но неужели в то время, когда в вас проснулся дикий зверь, вы
не могли хотя бы на минуту вспомнить обо мне и остановиться. Вы никогда
не любили меня!
— То, что в этом случае мужа почти наверное
не допустят к экзаменам. Репутация офицера генерального штаба должна
быть без пушинки. Между тем если бы вы на самом деле стрелялись, то тут
было бы нечто героическое, сильное. Людям, которые умеют держать себя с достоинством под выстрелом, многое, очень многое прощают. Потом… после дуэли… ты
мог бы, если хочешь, и извиниться… Ну, это уж твое дело.
— Я
не могу так с тобой проститься… Мы
не увидимся больше. Так
не будем ничего бояться… Я хочу, хочу этого. Один раз… возьмем наше счастье… Милый, иди же ко мне, иди, иди…