Райский не мог в ее руках повернуть головы, он поддерживал ее затылок и шею: римская камея лежала у него на ладони во всей прелести этих
молящих глаз, полуоткрытых, горячих губ…
И вот я заснул: отлично помню эту ночь — 29 ноября, я проснулся от грохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил
молящих глаз с божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе: уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа, чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольский пункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала:
Сошел я вниз, в комнату, где жил с братом Мишею. Зажег лампу. И вдруг со стены, из красноватого полумрака, глянуло на меня исковерканное мукою лицо с поднятыми кверху
молящими глазами, с каплями крови под иглами тернового венца. Хромолитография «Ecce homo!» [«Вот человек!» (лат.)] Гвидо Рени. Всегда она будила во мне одно настроение. Что бы я ни делал, чему бы ни радовался, это страдающее божественною мукою лицо смотрело вверх молящими глазами и как бы говорило:
Отец пробежал по фарфоровым статуэткам сщуренными глазами, на которых дрожали слезы, нашел сестру милосердия в белом покрывале, прижавшую крест к груди, с обращенными к небу
молящими глазами и передал дочери. Вместе с этим он горячо поцеловал Лизу в лоб, как бы желая вознаградить ее за жесткий и, быть может, незаслуженный укор.
Неточные совпадения
Влюбленному всего дороже скромность // И робкая оглядка у девицы; // Сам-друг она оставшись с милым, ищет // Как будто где себе защиты взором. // Опущены стыдливые
глаза, // Ресницами покрыты; лишь украдкой // Мелькнет сквозь них
молящий нежно взор. // Одной рукой ревниво держит друга, // Другой его отталкивает прочь. // А ты меня любила без оглядки, // Обеими руками обнимала // И весело глядела.
Литвинов взглянул на Ирину.
Глаза ее блестели странным блеском, а щеки и губы мертвенно белели сквозь частую сетку вуаля. В выражении ее лица, в самом звуке ее порывистого шепота было что то до того неотразимо скорбное,
молящее… Литвинов не мог притворяться долее.
Девушка рассмеялась. В тот же момент ее схватила пара железных рук, совсем близко, над ухом волна теплого дыхания обожгла кожу, а в сияющих, полудетских, о чем-то
молящих, кому-то посылающих угрозы
глазах горело такое отчаяние, что был момент, когда комната поплыла перед
глазами Стеллы и резкий испуг всколыхнул тело; но в следующее мгновение все по-прежнему твердо стало на свое место. Она вырвалась.
Студент пересилил себя и как-то сбоку, неуклюже, исподлобья взглянул на нее. И у него даже захватило горло: до того противным показалось ему ее раскрасневшееся лицо со следами пудры у ноздрей и на подбородке, мелкие морщинки около
глаз и на верхней губе, которых он раньше не замечал, и в особенности ее
молящий, тревожный, полный виноватой преданности, какой-то собачий взгляд. Содрогаясь спиной от гадливости, он отвернулся.
При отблеске каминного огня // Картина как-то задрожала в раме, // Сперва взглянула словно на меня //
Молящими и влажными
глазами, // Потом, ресницы медленно склоня, // Свой взор на шкаф с узорными часами // Направила. Взор говорил: «Смотри!» // Часы тогда показывали: три.