Неточные совпадения
Ромашов вытащил шашку из ножен и сконфуженно поправил рукой очки. Он был среднего роста, худощав, и хотя довольно силен для своего сложения, но от большой застенчивости неловок. Фехтовать на эспадронах он не умел даже в училище, а за полтора года службы и совсем забыл это искусство. Занеся высоко над
головой оружие, он в
то же время инстинктивно выставил вперед левую руку.
В
то же время он сбоку, незаметно, но неотступно глядел на ее склоненную вниз
голову и думал, едва-едва шевеля губами, произнося слова внутри себя, молчаливым шепотом, точно ведя с Шурочкой интимный и чувственный разговор...
— Унзер? — Шурочка подняла
голову и, прищурясь, посмотрела вдаль, в темный угол комнаты, стараясь представить себе
то, о чем говорил Ромашов. — Нет, погодите: это что-то зеленое, острое. Ну да, ну да, конечно же — насекомое! Вроде кузнечика, только противнее и злее… Фу, какие мы с вами глупые, Ромочка.
Из дверей выюркнул денщик — типичный командирский денщик, с благообразно-наглым лицом, с масляным пробором сбоку
головы, в белых нитяных перчатках. Он сказал почтительным тоном, но в
то же время дерзко, даже чуть-чуть прищурившись, глядя прямо в глаза подпоручику...
— Вы, кажется, пьяны! — брезгливо воскликнула Раиса и кинула на Ромашова
тот взгляд, которым в романах героини меряют злодеев с
головы до ног.
А Ромашов все глядел на карты, на кучи серебра и бумажек, на зеленое сукно, исписанное мелом, и в его отяжелевшей, отуманенной
голове вяло бродили все одни и
те же мысли: о своем падении и о нечистоте скучной, однообразной жизни.
Ромашов исполнял, как автомат, все, что от него требовалось уставом, но у него не выходили из
головы слова, небрежно оброненные Веткиным: «Если так думать,
то нечего и служить.
Теперь, поднявшись выше, он ясно видел ее глаза, которые стали огромными, черными и
то суживались,
то расширялись, и от этого причудливо менялось в темноте все ее знакомо-незнакомое лицо. Он жадными, пересохшими губами искал ее рта, но она уклонялась от него, тихо качала
головой и повторяла медленным шепотом...
Легким и лихим шагом выходит Ромашов перед серединой своей полуроты. Что-то блаженное, красивое и гордое растет в его душе. Быстро скользит он глазами по лицам первой шеренги. «Старый рубака обвел своих ветеранов соколиным взором», мелькает у него в
голове пышная фраза в
то время, когда он сам тянет лихо нараспев...
Ромашов зажмурил глаза и съежился. Ему казалось, что если он сейчас пошевелится,
то все сидящие в столовой заметят это и высунутся из окон. Так простоял он минуту или две. Потом, стараясь дышать как можно тише, сгорбившись и спрятав
голову в плечи, он на цыпочках двинулся вдоль стены, прошел, все ускоряя шаг, до ворот и, быстро перебежав освещенную луной улицу, скрылся в густой тени противоположного забора.
Странные мысли приходили ему в
голову в эту ночь — одинокие мысли,
то печальные,
то жуткие,
то мелочно, по-детски, смешные.
Что-то зашуршало и мелькнуло на
той стороне выемки, на самом верху освещенного откоса. Ромашов слегка приподнял
голову, чтобы лучше видеть. Что-то серое, бесформенное, мало похожее на человека, спускалось сверху вниз, едва выделяясь от травы в призрачно-мутном свете месяца. Только по движению тени да по легкому шороху осыпавшейся земли можно было уследить за ним.
В
то же время Ромашов заметил, что солдат дрожит частой, мелкой дрожью: дрожала его
голова, дрожали с тихим стуком челюсти.
Теперь, когда у Ромашова оставалось больше свободы и уединения, все чаще и чаще приходили ему в
голову непривычные, странные и сложные мысли, вроде
тех, которые так потрясли его месяц
тому назад, в день его ареста. Случалось это обыкновенно после службы, в сумерки, когда он тихо бродил в саду под густыми засыпающими деревьями и, одинокий, тоскующий, прислушивался к гудению вечерних жуков и глядел на спокойное розовое темнеющее небо.
Это кричала
та самая простоволосая женщина с
голыми руками, которая только что обнимала Лещенку. Ромашов раньше не видел ее. Она стояла в нише за печкой и, упираясь кулаками в бедра, вся наклоняясь вперед, кричала без перерыва криком обсчитанной рыночной торговки...
Так они и прослужили всю панихиду. А когда очередь дошла до последнего воззвания,
то Осадчий, наклонив вниз
голову, напружив шею, со странными и страшными, печальными и злыми глазами заговорил нараспев низким голосом, рокочущим, как струны контрабаса...
Но тотчас же, как и давеча у Шлейферши, все загудело, застонало, вскочило с места и свернулось в какой-то пестрый, движущийся, крикливый клубок. Веткин, прыгая со стола, задел
головой висячую лампу; она закачалась огромными плавными зигзагами, и тени от беснующихся людей,
то вырастая, как великаны,
то исчезая под пол, зловеще спутались и заметались по белым стенам и по потолку.
Он остановился и поднял
голову кверху. Катя Лыкачева стояла по
ту сторону забора на садовой скамеечке. Она была в утреннем легком японском халатике, треугольный вырез которого оставлял
голою ее тоненькую прелестную девичью шею. И вся она была такая розовая, свежая, вкусная, что Ромашову на минуту стало весело.
— Да, — промолвил он с улыбкой в голосе, — какой-нибудь профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и скажет, склонив набок
голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в
том, что нет на свете ничего практичнее, чем
те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.
Неточные совпадения
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за
то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать на твою
голову и на твою важность!
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из
того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на сердце,
то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается в
голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Хлестаков, молодой человек лет двадцати трех, тоненький, худенький; несколько приглуповат и, как говорят, без царя в
голове, — один из
тех людей, которых в канцеляриях называют пустейшими. Говорит и действует без всякого соображения. Он не в состоянии остановить постоянного внимания на какой-нибудь мысли. Речь его отрывиста, и слова вылетают из уст его совершенно неожиданно. Чем более исполняющий эту роль покажет чистосердечия и простоты,
тем более он выиграет. Одет по моде.
Городничий. Не погуби! Теперь: не погуби! а прежде что? Я бы вас… (Махнув рукой.)Ну, да бог простит! полно! Я не памятозлобен; только теперь смотри держи ухо востро! Я выдаю дочку не за какого-нибудь простого дворянина: чтоб поздравление было… понимаешь? не
то, чтоб отбояриться каким-нибудь балычком или
головою сахару… Ну, ступай с богом!
Он ученая
голова — это видно, и сведений нахватал
тьму, но только объясняет с таким жаром, что не помнит себя.