Неточные совпадения
Их
было трое: поручик Веткин — лысый, усатый человек лет тридцати трех, весельчак, говорун, певун и пьяница, подпоручик Ромашов, служивший всего второй год
в полку, и подпрапорщик Лбов, живой стройный мальчишка с лукаво-ласково-глупыми глазами и с вечной улыбкой на толстых наивных губах, — весь точно начиненный старыми офицерскими анекдотами.
— А вот еще, господа,
был случай с адъютантом
в N-ском
полку…
В М-ском
полку был случай.
В полку между молодыми офицерами
была распространена довольно наивная, мальчишеская, смехотворная игра: обучать денщиков разным диковинным, необыкновенным вещам.
Ведь вы знаете, я прослужил сначала три года, потом
был четыре года
в запасе, а потом три года тому назад опять поступил
в полк.
В столовую быстро вошел адъютант, который, по заведенному во многих
полках обычаю, обедал всегда у командира. Мягко и развязно позвякивая шпорами, он подошел к отдельному майоликовому столику с закуской, налил себе водки и не торопясь
выпил и закусил. Ромашов почувствовал к нему зависть и какое-то смешное, мелкое уважение.
В полку к этому все привыкли, и даже игра и попойка как-то не вязались, если
в собрании не
было безмолвного Лещенки.
Но неприятнее всего
было для Ромашова то, что он, как и все
в полку, знал закулисные истории каждого бала, каждого платья, чуть ли не каждой кокетливой фразы; он знал, как за ними скрывались: жалкая бедность, усилия, ухищрения, сплетни, взаимная ненависть, бессильная провинциальная игра
в светскость и, наконец, скучные, пошлые связи…
Больше всех овладел беседой поручик Арчаковский — личность довольно темная, едва ли не шулер. Про него втихомолку рассказывали, что еще до поступления
в полк, во время пребывания
в запасе, он служил смотрителем на почтовой станции и
был предан суду за то, что ударом кулака убил какого-то ямщика.
— Это хорошо дуэль
в гвардии — для разных там лоботрясов и фигель-миглей, — говорил грубо Арчаковский, — а у нас… Ну, хорошо, я холостой… положим, я с Василь Василичем Липским напился
в собрании и
в пьяном виде закатил ему
в ухо. Что же нам делать? Если он со мной не захочет стреляться — вон из
полка; спрашивается, что его дети
будут жрать? А вышел он на поединок, я ему влеплю пулю
в живот, и опять детям кусать нечего… Чепуха все…
— Гето… ты подожди… ты повремени, — перебил его старый и пьяный подполковник Лех, держа
в одной руке рюмку, а кистью другой руки делая слабые движения
в воздухе, — ты понимаешь, что такое честь мундира?.. Гето, братец ты мой, такая штука… Честь, она. Вот, я помню, случай у нас
был в Темрюкском
полку в тысячу восемьсот шестьдесят втором году.
— Гето, братец ты мой, я сейчас рассказываю…
Был у нас случай, когда я служил
в Темрюкском
полку. Поручик фон Зоон, — его солдаты звали «Под-Звон», — так он тоже однажды
в собрании…
Ромашов не мог удержаться от улыбки. Ее многочисленные романы со всеми молодыми офицерами, приезжавшими на службу,
были прекрасно известны
в полку, так же, впрочем, как и все любовные истории, происходившие между всеми семьюдесятью пятью офицерами и их женами и родственницами. Ему теперь вспомнились выражения вроде: «мой дурак», «этот презренный человек», «этот болван, который вечно торчит» и другие не менее сильные выражения, которые расточала Раиса
в письмах и устно о своем муже.
— Скажит-те пож-жалуйста! — тонко пропел Слива. — Видали мы таких миндальников, не беспокойтесь. Сами через год, если только вас не выпрут из
полка,
будете по мордасам щелкать.
В а-атличнейшем виде. Не хуже меня.
Подполковник Рафальский, командир четвертого батальона,
был старый причудливый холостяк, которого
в полку, шутя и, конечно, за глаза, звали полковником Бремом.
Этот офицер, похожий своей затянутой фигурой и типом своего поношенного и самоуверенного лица на прусских офицеров, как их рисуют
в немецких карикатурах,
был переведен
в пехотный
полк из гвардии за какую-то темную скандальную историю.
Потом
пили за здоровье Николаева и за успех его на будущей службе
в генеральном штабе,
пили в таком духе, точно никогда и никто не сомневался, что ему действительно удастся наконец поступить
в академию. Потом, по предложению Шурочки,
выпили довольно вяло за именинника Ромашова;
пили за присутствующих дам и за всех присутствующих, и за всех вообще дам, и за славу знамен родного
полка, и за непобедимую русскую армию…
В шесть часов явились к ротам офицеры. Общий сбор
полка был назначен
в десять часов, но ни одному ротному командиру, за исключением Стельковского, не пришла
в голову мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед смотром. Наоборот,
в это утро особенно ревностно и суетливо вбивали им
в голову словесность и наставления к стрельбе, особенно густо висела
в воздухе скверная ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины.
Сегодня от поручика Ковако зависело очень многое: по его желонерам должны
были выстроиться
в безукоризненную нитку все шестнадцать рот
полка.
В половине одиннадцатого приехал полковой командир. Под ним
был огромный, видный гнедой мерин, весь
в темных яблоках, все четыре ноги белые до колен. Полковник Шульгович имел на лошади внушительный, почти величественный вид и сидел прочно, хотя чересчур по-пехотному, на слишком коротких стременах. Приветствуя
полк, он крикнул молодцевато, с наигранным веселым задором...
Где-то далеко впереди
полка сверкнула
в воздухе и опустилась вниз шашка. Это
был сигнал для общей команды, и четверо батальонных командиров разом вскрикнули...
Однажды Николаев
был приглашен к командиру
полка на винт. Ромашов знал это. Ночью, идя по улице, он услышал за чьим-то забором, из палисадника, пряный и страстный запах нарциссов. Он перепрыгнул через забор и
в темноте нарвал с грядки, перепачкав руки
в сырой земле, целую охапку этих белых, нежных, мокрых цветов.
Изредка, время от времени,
в полку наступали дни какого-то общего, повального, безобразного кутежа. Может
быть, это случалось
в те странные моменты, когда люди, случайно между собой связанные, но все вместе осужденные на скучную бездеятельность и бессмысленную жестокость, вдруг прозревали
в глазах друг у друга, там, далеко,
в запутанном и угнетенном сознании, какую-то таинственную искру ужаса, тоски и безумия. И тогда спокойная, сытая, как у племенных быков, жизнь точно выбрасывалась из своего русла.
Так случилось и после этого самоубийства. Первым начал Осадчий. Как раз подошло несколько дней праздников подряд, и он
в течение их вел
в собрании отчаянную игру и страшно много
пил. Странно: огромная воля этого большого, сильного и хищного, как зверь, человека увлекла за собой весь
полк в какую-то вертящуюся книзу воронку, и во все время этого стихийного, припадочного кутежа Осадчий с цинизмом, с наглым вызовом, точно ища отпора и возражения, поносил скверными словами имя самоубийцы.
Впрочем, не
было года, чтобы
в N-ском
полку не застрелился кто-нибудь из офицеров.
В полку было много офицеров из духовных и потому
пели хорошо даже
в пьяные часы. Простой, печальный, трогательный мотив облагораживал пошлые слова. И всем на минуту стало тоскливо и тесно под этим низким потолком
в затхлой комнате, среди узкой, глухой и слепой жизни.
«Суд общества офицеров N-ского пехотного
полка,
в составе — следовали чины и фамилии судей — под председательством подполковника Мигунова, рассмотрев дело о столкновении
в помещении офицерского собрания поручика Николаева и подпоручика Ромашова, нашел, что ввиду тяжести взаимных оскорблений ссора этих обер-офицеров не может
быть окончена примирением и что поединок между ними является единственным средством удовлетворения оскорбленной чести и офицерского достоинства. Мнение суда утверждено командиром
полка».
Неточные совпадения
Купцы. Ей-ей! А попробуй прекословить, наведет к тебе
в дом целый
полк на постой. А если что, велит запереть двери. «Я тебя, — говорит, — не
буду, — говорит, — подвергать телесному наказанию или пыткой пытать — это, говорит, запрещено законом, а вот ты у меня, любезный,
поешь селедки!»
Черт побери,
есть так хочется, и
в животе трескотня такая, как будто бы целый
полк затрубил
в трубы.
Вронский
был в эту зиму произведен
в полковники, вышел из
полка и жил один. Позавтракав, он тотчас же лег на диван, и
в пять минут воспоминания безобразных сцен, виденных им
в последние дни, перепутались и связались с представлением об Анне и мужике-обкладчике, который играл важную роль на медвежьей охоте; и Вронский заснул. Он проснулся
в темноте, дрожа от страха, и поспешно зажег свечу. ― «Что такое?
Вронский взял письмо и записку брата. Это
было то самое, что он ожидал, — письмо от матери с упреками за то, что он не приезжал, и записка от брата,
в которой говорилось, что нужно переговорить. Вронский знал, что это всё о том же. «Что им за делo!» подумал Вронский и, смяв письма, сунул их между пуговиц сюртука, чтобы внимательно прочесть дорогой.
В сенях избы ему встретились два офицера: один их, а другой другого
полка.
Он не хотел видеть и не видел, что
в свете уже многие косо смотрят на его жену, не хотел понимать и не понимал, почему жена его особенно настаивала на том, чтобы переехать
в Царское, где жила Бетси, откуда недалеко
было до лагеря
полка Вронского.