Неточные совпадения
Острый, жаркий, сухой аромат смолистых ветвей слабеет, зато сильнее чувствуется сквозь него приторный запах дыма, которым тянуло весь день
с дальнего лесного пожарища.
Птицы замолчали
с заходом солнца.
Ноги его то скользят и разъезжаются по прошлогодней, плотно улежавшейся хвое, то
с грохотом цепляются за узловатые корневища, протянувшиеся через дорогу.
Днем у него еще кое-как ладятся отношения
с молодым Сердюковым.
Тогда ему снова начинает казаться, что студент только притворяется, что его интересует съемка и болтовня
с крестьянами на привалах, а что на самом деле он приставлен помещицей
с тайным наказом наблюдать, не пьет ли землемер во время работы.
В своих ошибках он извиняется
с трогательной готовностью, а на угловатые выходки Жмакина отвечает оглушительным хохотом, который долго и раскатисто гуляет между деревьями.
Точно не замечая мрачного настроения землемера, он засыпает его шутками и расспросами
с тем же веселым, немного неуклюжим и немного назойливым добродушием,
с каким жизнерадостный щенок теребит за ухо большого, старого, угрюмого пса.
Землемер шагает молча и понуро. Николай Николаевич старается идти рядом
с ним, но так как он путается между деревьями и спотыкается, то ему часто приходится догонять своего спутника вприпрыжку. В то же время, несмотря на одышку, он говорит громко и горячо,
с оживленными жестами и
с неожиданными выкриками, от которых идет гул по заснувшему лесу.
— Я живу в деревне недолго, Егор Иваныч, — говорит он, стараясь сделать свой голос проникновенным, — и убедительно прижимает руку к груди. — И я согласен, я абсолютно согласен
с вами в том, что я не знаю деревни. Но во всем, что я до сих пор видел, так много трогательного, и глубокого, и прекрасного… Ну да, вы, конечно, возразите, что я молод, что я увлекаюсь… Я и
с этим готов согласиться, но, жестоковыйный практик, поглядите на народную жизнь
с философской точки зрения…
Здесь мы
с вами проваливаемся в бездонную пропасть веков.
Черт его знает! — вдруг крикнул во весь голос студент и торопливо передвинул фуражку
с затылка на самые глаза.
И хотя все это жалко и скудно в сравнении
с броненосцами и телескопами, но — простите — меня какие-нибудь вилы удивляют и умиляют несравненно больше!..
И вот этого самого практического мудреца извлекают за шиворот из недр его удобопонятной жизни и тычут лицом к лицу
с цивилизацией.
Очевидно, что Иван Сидоров совместно
с дедом и прадедом запахал чужую землю.
Что значит для него ваш румб в сорок градусов, если он
с молоком матери всосал убеждение, что чужой земли на свете не бывает, а что вся земля божья?..
Говорили вы это
с ненавистью и потому, конечно, были несправедливее, чем хотели бы.
Но поймите же, дорогой Егор Иваныч, что у нас
с мужиком разные измерения: он
с трудом постигает третье, а мы уже начинаем предчувствовать четвертое.
Но послушайте вы того же мужика, когда он рассказывает о том, как он был в городе, как заходил в театр и как по-благородному провел время в трактире
с машиной…
Господа, нельзя же так! — воскликнул студент, обращаясь в пространство и разводя руками
с таким видом, как будто весь лес был наполнен слушателями.
— Николай Николаевич! Да прошу же я вас наконец! — воскликнул он плачущим, бабьим голосом. — Так вы много разговариваете, что терпение мое лопнуло. Не могу я больше, не желаю!.. Кажется, интеллигентный человек, а не понимаете такой простой вещи. Ну, говорили бы дома или
с товарищем своим. А какой же я вам товарищ, спрашивается? Вы сами по себе, я сам по себе, и… и не желаю я этих разговоров. Имею полное право…
У землемера было необыкновенное лицо: спереди узкое, длинное и острое до карикатурности, но широкое и плоское, если глядеть на него сбоку, — лицо без фаса, а
с одним только профилем и
с унылым висячим носом.
Сразу
с какой-то проникновенною, больною ясностью он вдруг понял и почувствовал в самом себе всю ту мелочность, ограниченность и бесцельное недоброжелательство, которые наполняли скудную и одинокую душу этого неудачника.
— Раздражительный, раздражительный, —
с бестолковою злостью подхватил Жмакин. — Вполне станешь раздражительным. Не люблю я этих разговоров… вот что… Да и вообще, какая я вам компания? Вы человек образованный, аристократ, а я что? Серое существо — и ничего больше.
Студент разочарованно замолчал. Ему всегда становилось грустно, когда он в жизни натыкался на грубость и несправедливость. Он отстал от землемера и молча шел за ним, глядя ему в спину. И даже эта согнутая, узкая, жесткая спина, казалось, без слов, но
с мрачною выразительностью говорила о нелепо и жалко проволочившейся жизни, о нескончаемом ряде пошлых обид судьбы, об упрямом и озлобленном самолюбии…
В лесу совсем стемнело, но глаз, привыкший к постепенному переходу от света к темноте, различал вокруг неясные, призрачные силуэты деревьев. Был тихий, дремотный час между вечером и ночью. Ни звука, ни шороха не раздавалось в лесу, и в воздухе чувствовался тягучий, медвяный травяной запах, плывший
с далеких полей.
Землемер вдруг остановился. Сердюков
с размаху уткнулся лицом ему в спину.
Мутное пятно в одно мгновение приблизилось, разрослось, весь туман вокруг сразу засиял золотым дымным светом, чья-то огромная тень заметалась в освещенном пространстве, и из темноты вдруг вынырнул маленький человек
с жестяным фонарем в руках.
— Так и есть, он самый, — сказал лесник, подымая фонарь на высоту лица. — А это кто
с вами? Никак сердюковский барчук? Здравия желаем, Миколай Миколаич. Должно, ночевать будете? Милости просим. А я-то думаю себе: кто такой кричит? Ружье захватил на всякий случай.
Из отворенной двери пахнуло теплым, прелым воздухом мужичьего жилья вместе
с кислым запахом дубленых полушубков и печеного хлеба. Землемер первый шагнул через порог, низко согнувшись под притолкой.
Передний угол был занят множеством совершенно черных образов, а вправо и влево висели, приклеенные к стенам хлебным мякишем, известные лубочные картины: страшный суд со множеством зеленых чертей и белых ангелов
с овечьими лицами, притча о богатом я Лазаре, ступени человеческой жизни, русский хоровод.
С нее глядели, свесившись вниз, две детские головки,
с такими белыми, выгоревшими на солнце волосами, какие бывают только у деревенских ребятишек.
Наконец у задней стены стояла широкая, двухспальная кровать
с красным ситцевым пологом.
Она качала скрипучую детскую люльку и
с испугом в огромных светлых глазах глядела на вошедших.
В углу, перед образом, стоял пустой стол, и над ним на металлическом пруте спускалась
с потолка висячая убогая лампа
с черным от копоти стеклом.
Он сидел один в пустой, сводчатой, гулкой комнате, похожей на коридор; пахло едким чадом керосиновой лампы; за стеной
с усыпляющим звоном, капля по капле падала вода на чугунную плиту, а в душе Сердюкова была такая длительная, серая, терпеливая скука.
— Да уж ладно. Не толкись, толкач, —
с неудовольствием отозвалась Марья.
Она вышла в сени. Землемер покрестился на образа и сел за стол. Степан поместился поодаль от господ, на самом краю скамейки, там, где стояли ведра
с водой.
Выйдешь
с ружьем и, конечно, рапортуешь: «Ваше-скородие, во вверенном мне обходе чернятинской лесной дачи все обстоит благополучно…» Ну, а, впрочем, барин ничего, справедливый.
Черты этого лица, несмотря на некоторую одутловатость щек, были так нежны и тонки, что казались нарисованными без теней и без красок на прозрачном фарфоре, и тем ярче выступали среди них неестественно большие, светлые, прекрасные глаза, которые глядели
с задумчивым и наивным удивлением, как глаза у святых девственниц на картинах прерафаэлитов.
— Что-с? — переспросил Степан. Густая щетина на его лице разошлась, и опять из нее выглянули добрые усталые глаза. — Больная, вы спрашиваете? Все мы тут больные. И жена, и эта вот, и те, что на печке. Все. Во вторник третье дитя хоронили. Конечно, местность у нас сырая, эта главное. Трясемся вот, и шабаш!..
Казалось, он не сразу понимал то, что ему говорят, и
с видимым усилием, точно стряхивая
с себя дремоту, направлял на слова Сердюкова свое внимание.
Марья вошла
с самоваром, отворив и затворив за собою дверь локтем.
Она
с такою силой поставила на стол самовар, точно хотела бросить его. Лицо у нее было не по летам старое, изможденное, землистого цвета; на щеках сквозь кору мелких, частых морщин горел нездоровый кирпичный румянец, а глаза неестественно сильно блестели.
С таким же сердитым видом она швырнула на стол чашки, блюдечки и каравай хлеба.
Он пил ее долго и шумно, дуя на блюдечко, вздыхая и
с треском грызя сахар.
Ее громадные,
с неземным выражением глаза еще больше расширились, а голова склонилась набок
с бессознательной и покорной грацией.
Медленно и равнодушно проходит для нее длинный день,
с его однообразными заботами,
с его беспокойным шумом и суетой,
с его назойливым светом.
А из болота вместе
с туманом, теряясь в нем легкими складками одежды, подымается тонкий, неясный призрак женской фигуры
с огромными дикими глазами и медленно, страшно медленно тянется к ребенку.
— Ну-с, в Америке такой обычай: посидят, посидят, да и спать, — сказал землемер, вставая со стула. — Стели-ка нам, Марья.
Все поднялись
с своих мест. Девочка заложила за голову сцепленные пальцы рук и сильно потянулась всем телом. Она зажмурила глаза, но губы ее улыбались радостно и мечтательно. Зевая и потягиваясь, Марья принесла две больших охапки сена.
С лица ее сошло сердитое выражение, блестящие глаза смотрели мягче, и в них было то же странное выражение нетерпеливого и томного ожидания.