Неточные совпадения
— Смелости?.. У меня-то? У Ивана-то Шишкина смелости не хватит? Ха-ха?! Мы в прошлом году, батюшка, французу бенефис целым классом задавали, так я в него, во-первых, жвачкой пустил прямо в рожу, а потом парик сдернул… Целых полторы недели в карцере сидел, на хлебе и на воде-с, а
никого из товарищей не выдал. Вот Феликс Мартынович
знает! — сослался он на Подвиляньского, — а вы говорите смелости не хватит!.. А вот хотите докажу, что хватит? Мне что? Мне все равно!
Центр хорошо спрятан, отлично смаскирован: его
никто не
знает,
никто не подозревает.
Ни с правою, ни с левою рукою
никто кроме главы, с благословения превелебной мосци поставленной, никаких сношений не имеет и о причастности их к центру не
знает.
— Для первого знакомства! — кивнул головой Свитка, дотронувшись краем своего стакана до налитого стакана Шишкина. — Мне очень приятно… Я здесь,
знаете ли, совершенно один и
никого почти не
знаю, ни с кем не знаком… Должно быть, у вас тут в Славнобубенске скука ужасная?.. То ли дело, бывало, у нас, в Казани!.. Дивный город, я вам скажу! Вы не бывали?
— Полагаю, что совсем не увидите. Да это и не нужно. Вы
знаете меня, и больше
никого, и по всем делам будете сноситься только со мною.
— Своевременно
узнаете, — спокойно возразил Полояров. — Нам нужно будет поговорить ладком, по-божьи, чтобы толком кончить. Прикажите-ка
никого не принимать, пока я здесь.
«Как? что? зачем и почему?» — пытал каждый, и в ответ встречал только пожатие плечами:
никто почти не
знал и даже не подозревал настоящей причины этого внезапного смещения.
Каждый в отдельности
знал, какие причины вызвали эту сходку, но
никто не понимал, о чем, в сущности, в данную минуту идет весь этот гвалт, о чем и кто, собственно, спорит, чего кто хочет, что следует предпринять и на что решиться?
Долго еще шумели, судили, рядили внутри двора, но
никто еще не
знал окончательно, на что следует решиться в данном положении.
— Послушай, Полояров, это, наконец, из рук вон! — запальчиво обратилась к нему Лидинька (с приездом в Петербург она очень прогрессировалась и, не стесняясь
никем и ничем, «по принципу» говорила Полоярову с Анцыфровым прямо «ты»). — Это черт
знает что! С какой стати ты водишься с этим господином?
«И все вздор! И
никто бы не
знал, и
никому не было бы известно!» — следовал в нем новый поток мыслей. — «То было бы там, а они здесь, откуда ж бы
узнали они!
Никто из них этого и не увидел бы… Доказать… Но чем доказать… Нужно, необходимо нужно что-то такое сделать, чтобы все увидели, чтобы все поняли… Но что такое сделать?.. Что именно нужно?..»
— Да уж так. Доверьтесь мне во всем, пожалуйста! Я вам худого не желаю. Надобно, чтобы
никому не было известно место вашего пребывания… Ведь почем
знать, и в Малой Морской ничем не обеспечены от внезапного обыска; а если ваша записка как-нибудь не уничтожится — лишний документ будет… Надо как можно более избегать вообще документов. К чему подвергать лишним затруднениям если не себя, то других? Я лучше сам сейчас же съезжу туда и успокою насчет полной вашей безопасности.
— А как
знать, чем может быть для нас этот студент? — пожал плечами Лесницкий. — Смотреть, как вы смотрите, так мы ровно
никого не навербуем. Если уже решено раз, что москали в наших рядах необходимы — надо вербовать их, и чем скорее, чем больше, тем лучше. Кладите же начало!
— Колтышке можно объяснить это вполне откровенно, — продолжал Свитка; — это настолько порядочный и честный человек, что он, во-первых, никак не лишит вас этого убежища, во-вторых,
никому и ни за что не выдаст вас. В этом уж мы на него смело можем положиться. Но… Колтышко, повторяю вам еще раз, ровно ничего не
знает (последние слова были произнесены с особенною многозначительностью). Вы помните нечто из моих вчерашних интимных сообщений?
В последнем случае мы мирно и тихо разойдемся как порядочные люди; вы нас не
узнаете, и
никто из нас — ни вы, ни мы — претендовать друг на друга не будем.
— С фактическою точностью я не могу ответить вам на это: я не
знаю, — сказала она; — но вообще, типография слишком открытое место; туда может прийти всякий, хоть под предлогом заказов; наконец, наборщики, рабочие — ведь за каждого из них нельзя поручиться; и между ними легко могут быть подкупленные, шпионы… Вот почему, полагаю, вам неудобно было оставаться там. А здесь, у меня вы безопаснее, чем где-либо.
Никому ничего и в голову не придет, и у меня уж никак вас не отыщут!
— Н-нет… Я позволяю себе думать, что опасения вашего превосходительства несколько напрасны, — осторожно заметил Колтышко. — Мы ведь ничего серьезного и не ждали от всей этой истории, и не глядели на нее как на серьезное дело. Она была не больше как пробный шар —
узнать направление и силу ветра; не более-с! Польская фракция не выдвинула себя напоказ ни единым вожаком; стало быть,
никто не смеет упрекнуть отдельно одних поляков: действовал весь университет, вожаки были русские.
На другой же день утром Полояров открыто и совершенно неожиданно для Лубянской заявил членам коммуны о том, что состоит с нею в натуральном браке; но такая откровенность, к удивлению девушки,
никому не показалась ни странною, ни зазорною, ни неуместною; напротив, все приняли известие это как самую простую, достодолжную и обыденную вещь, и только одна Лубянская сама же покраснела до ушей и, со слезами досады на глазах, не
знала куда деваться от устремившихся на нее равнодушных и каких-то словно бы оценочных взглядов.
— Да уж что это за жизнь! Помилуйте! Ни хозяев,
никого и ничего нет, не
знаешь, кого тебе слушаться. Один кричит — сапоги ему чисти, а другой — мыться дай, третьему в лавочку аль на почту беги, четвертому поясницу растирай, пятому пол подмети, и все в одно время, и всякий кричит, требует, обижается, что не исполняешь, а где ж тут? У меня не десять рук, не разорваться…
Только то, что он сам сделает, то и безупречно, то и прекрасно, а остальные все дураки, и
никто ничего не может,
никто ничего не
знает и не понимает.
Он к ней одной ходил в гости и
никого больше
знать не хотел.
— Оставьте вы, Христа ради, эти вечные фразы о деле! — сказала она с раздражением. — Какое дело-то, и сами не
знаете!.. Вас
никто и не просит!.. Разве я навязываю вам?.. Обойдусь и без вас!.. Мой ребенок, моя и забота!
Как, за что и почему взят Лука —
никто не
знал.
Моисею уже давно было не по душе то нравственное преобладание, которым пользовался в коммуне Полояров, тем более, что смышленый Моисей как нельзя лучше понимал, что все это преобладание, всеми чувствуемое, но въявь
никем не признаваемое, построено единственно на беспардонном нахальстве Ардальона, на его наглости, на его громком голосе и на его безапелляционно-авторитетном тоне, которым он решал, что все — дураки и пошляки и
никто ничего не
знает, не смыслит и не умеет, давая тем самым чувствовать, что умен и сведущ один только он, Ардальон Полояров!
Никто и сам не
знает, зачем он делает то или это; испуг, озлобление, растерянность, неумелость ярко написаны на всех лицах этой бесконечной толпы.
Неточные совпадения
Нет на Руси, вы
знаете, // Помалчивать да кланяться // Запрета
никому!» // Однако я противился: // «Вам, мужикам, сполагоря, // А мне-то каково?
Ни помощник градоначальника, ни неустрашимый штаб-офицер —
никто ничего не
знал об интригах Козыря, так что, когда приехал в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не было найдено ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось, что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
Никто, однако ж, на клич не спешил; одни не выходили вперед, потому что были изнежены и
знали, что порубление пальца сопряжено с болью; другие не выходили по недоразумению: не разобрав вопроса, думали, что начальник опрашивает, всем ли довольны, и, опасаясь, чтоб их не сочли за бунтовщиков, по обычаю, во весь рот зевали:"Рады стараться, ваше-е-е-ество-о!"
— Ах, какой вздор! — продолжала Анна, не видя мужа. — Да дайте мне ее, девочку, дайте! Он еще не приехал. Вы оттого говорите, что не простит, что вы не
знаете его.
Никто не
знал. Одна я, и то мне тяжело стало. Его глаза, надо
знать, у Сережи точно такие же, и я их видеть не могу от этого. Дали ли Сереже обедать? Ведь я
знаю, все забудут. Он бы не забыл. Надо Сережу перевести в угольную и Mariette попросить с ним лечь.
— Как не думала? Если б я была мужчина, я бы не могла любить
никого, после того как
узнала вас. Я только не понимаю, как он мог в угоду матери забыть вас и сделать вас несчастною; у него не было сердца.