Неточные совпадения
Сама Констанция Александровна предназначала для себя главные две роли: одну в тургеневской «Провинциалке», где прелестный Анатоль должен был изображать
графа; другую — роль Татьяны в оперетке «Москаль Чарывник», ибо тут madame Гржиб могла показать всю силу
и гибкость своего очаровательного голоса.
По другой стене висело большое Распятие из черного дерева, с фигурою Христа, очень изящно выточенною из слоновой кости,
и несколько гравюр: там были портреты св. Казимира, покровителя Литвы, знаменитой довудцы графини Эмилии Плятер,
графа Понятовского, в уланской шапке, геройски тонущего в Эльстере, Яна Собеского, освободителя Вены, молодцевато опершегося на свою «карабелю», св. иезуита Иосафата Кунцевича, софамильника пана Ладыслава, который почитал себя даже происходящим из одного с ним рода,
и наконец прекрасный портрет Адама Мицкевича.
Скажем только, что Ступендьева блистала изяществом своих манер, прелестный Анатоль явился прелестнейшим
графом,
и все прочие артисты хотя далеко уступали в изяществе, зато роли свои выдолбили превосходно: нельзя же иначе — потому играют с губернаторшей,
и само высшее начальство на их игру взирать изволит.
Это был сосланный по политическим делам на жительство в Славнобубенск
граф Северин-Маржецкий. Он только что вчера, в ночь, был привезен сюда с жандармами. Еще недели за полторы до приезда
графа ему был нанят на его собственный счет целый дом с мебелью
и всею утварью, так что приехал он на все на готовое. Привезли его ночью прямо к Непомуку. Констанция Александровна, спешно накинув свой изящный шлафрок, вышла сама к сиятельному изгнаннику.
Растроганный
граф поклонился ей с глубоким почтением
и молча, но тепло поцеловал протянутую ему руку.
Его приняли здесь как родного. Пани Констанция сама принялась хлопотать насчет теплого чая
и вкусной закуски для
графа; а Непомук даже самолично проводил его потом в приготовленное ему помещение в своей собственной карете.
Граф был весьма польщен таким вниманием, таким теплым участием на далекой чужбине. Появление его вечером в губернаторской зале произвело решительный эффект. Все уже заранее знали о польском
графе, привезенном «в наше захолустье» под надзор полиции. Ее превосходительство рассказала нескольким своим приближенным с таким участием о «еще одном новом политическом страдальце»,
и это придало еще больший интерес новоприбывшему
графу. Все с нетерпением ожидали его появления.
Высокий, закатистый лоб, широкие скулы
и щеки, полный достоинства, спокойный
и уверенный взгляд светло-серых глаз, несколько орлиный нос
и энергически выдавшаяся вперед нижняя скула
и круто загнутый подбородок придавали всей физиономии
графа такой характер самоуверенной настойчивости
и силы, которые легко
и притом всегда могут относиться ко всему остальному миру с тонким, иногда удачно выставляемым, иногда же удачно скрываемым аристократическим презрением.
Закинутые назад короткие
и вьющиеся волосы с серебристым оттенком
и некогда черные, но ныне уже сивые усы придавали всей фигуре
графа Маржецкого какое-то рыцарское, кавалерийское удальство
и самоуверенность.
Судя по тому, как встретил его губернатор-хозяин
и губернаторша-хозяйка, как вошел
и поклонился им
граф, как окинул он все общество равнодушно-холодным
и в то же время снисходительным взглядом, который, казалось, говорил: «Какие вы все жалкие, мои милые! какие вы все, должно быть, глупые!
Но я постараюсь быть с вами любезно-снисходительным» —
и так, судя по всему этому, можно было сразу предположить, что сосланный
граф Северин-Маржецкий займет одно из самых видных
и уважаемых мест в славнобубенском обществе.
Граф поклонился ему точно так же, как
и хозяевам, то есть почтительно
и в то же время с неимоверным, хотя
и притворно-скромным достоинством: «Древнеродовитый магнат, я нахожусь, по воле политических обстоятельств, в отчуждении
и несчастии, крест которых, впрочем, сумею нести на себе с полным человеческим
и гордо-молчаливым достоинством» — вот что выражал молчаливый поклон его.
Мужчины, равно как
и женщины, очень хорошо заметили изящного покроя лондонский великолепный фрак
графа Северина
и его брильянты, сверкавшие у него в запонках на тончайшей батистовой сорочке
и на правой руке, с которой была сдернута перчатка.
Чиновный люд, усматривая особенное внимание, оказываемое
графу со стороны губернаторской четы, по долгу служебного рвения, утроил свою почтительность к политическому высланцу: это показывало
и внутреннюю либеральность чиновничьего люда,
и тонкое понимание служебно-дисциплинарных отношений, потому что «ежели сам губернатор, то мы
и тем паче…».
Констанция Александровна представляла
графу некоторых дам, а Непомук Анастасьевич кое-кого из служащих (позначительнее)
и кое-кого из дворянства.
И все представляемые были встречаемы
графом Северином все с одним
и тем же выражением снисходительного достоинства, сквозь которое просвечивала холодность
и сдержанность человека, поставленного обстоятельствами в чуждую
и презираемую среду, имеющую над ним в данный момент перевес грубой физической силы:
граф чувствовал себя членом угнетенной национальности, членом европейски-цивилизованной семьи, беспомощно оторванным силой на чужбину, в плен к диким, но довольно благодушным
и наивным татарам.
Но замечательнее всего, что все те, которые имели честь быть представлены
графу, в глубине души своей очень хорошо понимали
и чувствовали, относительно себя, то же самое, что чувствовал к ним
и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары
и татары пред этим представителем европейской цивилизации
и аристократизма;
и в то же время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да
и все-то мы вообще вовсе не варвары
и не татары, а очень либеральные
и цивилизованные люди, но… но… сила, поставленная свыше,
и т. д.
Поэтому все лица, представляемые
графу, имели на своих физиономиях какое-то извиняющееся выражение, словно бы они в чем виноваты пред ним
и всею душою желают оправдаться, желают, чтоб он считал виноватыми не их собственно, а кого-то другого, постороннего.
Когда Анатоль де-Воляй подвел его с представлением к
графу Северину, Астафий Егорович, вытянув руки по швам
и почтительно сгибая спину, с выражением искренно-благоговейного сознания собственной виновности произнес вдруг самым серьезным
и покаянным тоном...
Граф окинул его недоумелым
и вопрошающим взглядом.
— В чем же? — повторил
граф с тем же усилием
и затруднением.
Анатоль досадливо краснел
и кусал себе губы.
Граф как будто немного смутился, не зная, как понять ему выходку Подхалютина: счесть ли ее за дерзкую насмешку или отнести к плодам русской наивности? Подхалютин очень хорошо видел досаду одного
и смущение другого
и в душе своей очень веселился таковому обстоятельству.
Граф сидел в гостиной, окруженный дамами, которые являли собою лучший букет элегантного Славнобубенска. Ни тени какой бы то ни было рисовки своим положением, ни малейшего намека на какое бы то ни было фатовство
и ломанье, ничего такого не сказывалось в наружности
графа, спокойной
и сдержанно-уверенной в своем достоинстве. Он весь был в эту минуту олицетворенная польско-аристократическая вежливость
и блистал равнодушною, несколько холодною простотою.
Графиня де-Монтеспан как женщина, играющая после хозяйки первую роль в ее обществе, взяла на себя преимущественное право занимать
графа Северина, избегая, впрочем, вопросов о его родине, ибо предположила себе, что воспоминания о Польше должны пробуждать в нем горькое
и тяжелое чувство.
Граф снисходительно улыбался
и, в некотором затруднении пожав плечами, отвечал, что
и славнобубенские ножки, сколько ему кажется, ничем не уступают варшавским.
Граф отвечал только все одною
и тою неизменною своею улыбкою.
— Там теперь не до веселья! — с благочестивым вздохом заметила, потупляя взоры, графиня, желая изобразить этим известную долю сочувствия к предметам, близким сердцу
графа Северина. Многие из дам, каждая по-своему, повторили ее прискорбный взор
и жест,
и тоже не без побуждения сделать этим приятное
графу.
— Молиться
и плакать — это все, что осталось им в настоящее время, — тихо, но отчетливо
и медленно проговорил
граф с благоговейным выражением глубокого почтения в лице, придавая тем самым значительную вескость своим серьезным словам, вместе с которыми встал с места
и пошел навстречу хозяйке, показавшейся в дверях залы.
Граф Маржецкий в течение целого вечера служил предметом внимания, разговоров
и замечаний, из которых почти все были в его пользу. Русское общество, видимо, желало показать ему радушие
и привет,
и притом так, чтобы он, высланец на чужбину, почувствовал это. Но главное, всем очень хотелось постоянно заявлять, что они не варвары, а очень цивилизованные люди.
Граф стоял в зале отдельно
и одиноко, любуясь на Шписса
и Анатоля, на майора Перевохина
и экс-гусара Гнута.
Граф Северин-Маржецкий любовался ею,
и губернаторша танцевала от этого еще лучше, еще вдохновеннее, ибо знала
и чувствовала, что ею любуются, что сегодня есть человек, который может артистически понимать ее…
Пшецыньский устроил, по ее просьбе, фигуру, в которой дама сама выбирает себе кавалера. В первый раз Констанция Александровна, предварительно устроив себе обворожительную улыбку, удостоила своим выбором тающего барона Икс-фон-Саксена,
и барон прошелся с ней, как умел, то есть немножко по-немецки, аккуратно
и отчетливо, чем
и вызвал легкую, едва скользнувшую усмешку на губах
графа Северина.
Когда же снова дошла очередь до Констанции Александровны, она, выйдя на середину залы
и будто отыскивая кого-то глазами, замедлилась на минуту
и потом прямо направилась к одиноко стоящему
графу. Тот в смущении
и отчасти с испугом глядел на нее, как бы вымаливая себе пощады.
Каждая из славнобубенских матрон
и сильфид, порхавшая по этой зале, укрыла теперь в душе своей злостный умысел против
графа: каждая решила наперерыв друг перед дружкой выбирать его своим кавалером, но Маржецкий как будто проник тайным уразумением их замыслы
и потому вскоре незаметно удалился из залы.
— В честь того, чего мы более всего желаем, — тихо проговорила губернаторша, метнув на него еще более выразительный
и восторженный взгляд.
Граф понял
и, чокнувшись, залпом выпил бокал.
Бал кончился в пятом часу утра,
и многие, уезжая с него, делали свои соображения относительно ссыльного
графа.
Появление его на этом бале, внимание губернатора, любезность хозяйки, тур мазурки, место за ужином, некоторые фразы
и уменье держать себя в обществе
и, наконец, этот особенный ореол «политического мученичества», яркий еще тогда по духу самого времени, — все это давало чувствовать проницательным славнобубенцам, что
граф Северин-Маржецкий сразу занял одно из самых видных
и почетных мест «в нашем захолустье», что он большая
и настоящая сила.
Метеор известен был в свете под именем
графа Слопчицького, а в польском кружке его титуловали просто
графом Тадеушем, то есть звали одним только именем, ибо метеор был настолько популярен, что достаточно было сказать «наш грабя Тадеуш» —
и все уже хорошо знали, о ком идет речь,
и притом же совокупление титула с одним только собственным именем, без фамилии выражает по-польски
и почтение,
и дружелюбность,
и даже право на некоторую знаменитость: дескать, все должны знать, кто такой
граф Тадеуш: как, например, достаточно сказать: князь Адам, или
граф Андрей —
и уже каждый, в некотором роде, обязан знать, что дело идет о князе Чарторыйском
и о
графе Замойском.
В этом случае они готовы обманывать даже самих себя насчет важности
и блеска титулов
графа такого-то
и такого-то,
и даже самого мизерненького графика, известность которого простирается едва лишь на свой маленький муравейник, они непременно произведут в первые магнаты, лишь бы только он был «пан грабя».
Но насколько пан Слопчицький в действительности имел прав на графский титул, этого не разрешила бы ни одна герольдия в мире. Вообще, он был
граф самого сомнительного качества, — более для виду,
и едва ли не сам себе доставил графскую корону.
В Петербурге его можно было встретить везде
и повсюду:
и на обеде в английском клубе,
и на рауте князя Г., в салоне графини К., в опере,
и вообще в любом спектакле, на бирже,
и на бегах, в Летнем саду, у генеральши Пахонтьевой, у любой артистки, в танцклассах у Гебгардт
и Марцинкевича, в гостях у содержателя гласной кассы ссуд Карповича, в редакции «Петербургской Сплетни», в гостиной любой кокотки — словом, куда ни подите, везде вы могли бы наткнуться на
графа Слопчицького.