Неточные совпадения
Время стояло непогожее, а между
тем на дороге было заметно какое-то необычное оживление…
— Вы… извините, — начал он со вздохом, спустя некоторое
время. — Я должен задержать вас…
тем более, что и так вы все равно не достали бы себе лошадей… не повезут, потому — бунт.
В это
время в залу вошли из
того же внутреннего покоя еще четыре новые личности. Двое из вошедших были в сюртуках земской полиции, а один в щегольском пиджаке шармеровского покроя. Что касается до четвертой личности,
то достаточно было взглянуть на ее рыженькую, толстенькую фигурку, чтобы безошибочно узнать в ней немца-управляющего.
— Русски мужик свин! — ни к селу ни к городу ввернул и свое слово рыженький немец, к которому никто не обращался и который все
время возился
то около своих бульдогов,
то около самовара,
то начинал вдруг озабоченно осматривать ружья.
Хвалынцеву стало как-то скверно на душе от всех этих разговоров, так что захотелось просто плюнуть и уйти, но он понимал в
то же
время свое двусмысленное и зависимое положение в обществе деликатно арестовавшего его полковника и потому благоразумно воздержался от сильных проявлений своего чувства.
А между
тем к нему, точно так же, как и к Хвалынцеву, вздумали было нахлынуть сивобородые ходоки за мир, но генеральский адъютант увидел их в окно в
то еще
время, как они только на крыльцо взбирались, и не успев еще совершенно оправиться от невольного впечатления, какое произвел на него тысячеголосый крик толпы, приказал ординарцам гнать ходоков с крыльца, ни за что не допуская их до особы генерала.
Увы!.. этот блестящий и в своем роде — как и большая часть молодых служащих людей
того времени — даже модно-современный адъютант, даже фразисто-либеральный в мире светских гостиных и кабинетов, который там так легко, так хладнокровно и так административно-либерально решал иногда, при случае, все вопросы и затруднения по крестьянским делам — здесь, перед этою толпою решительно не знал, что ему делать!
По соображениям власти, медлительность и нерешительность ее, ввиду
того тревожного, исполненного глухим брожением в народе
времени, которое тогда переживалось, могла отозваться целым рядом беспорядков по обширному краю, если оказать мало-мальское потворство на первых порах, при первом представившемся случае.
— Ха, ха, ха! — в
том же тоне продолжал гость. — И сейчас уже войско!.. И к чему тут войско?.. будто нельзя и без войска делать эти вещи!.. Тут главное — нравственное влияние своей собственной личности, а не войско. Я уверен, что все это пустяки: просто-напросто мужички не поняли дела; ну, пошумели, покричали — их за это наказать, конечно, следует… внушить на будущее
время, но зачем же войско!
Подошло еще несколько публики и между прочим две-три молодые дамы, да три-четыре девицы, из которых половина была с остриженными волосами — прическа, начинавшая в
то время сильно входить в употребление в кружках известного рода.
Немало утешал их дохленький Анцыфров, который все
время старался корчить умильные гримасы, так, чтобы это выходило посмешнее, и представлялся усердно молящимся человеком: он
то охал и вздыхал,
то потрясал головою,
то бил себя кулаками в грудь,
то простирался ниц и вообще желал щегольнуть перед соседними гимназистами и барышнями своим независимым отношением к делу религии и церковной службы.
— Долой!.. долой полицию! к черту! Вон! — довольно дружно подхватили в кучке, но городовые продолжали себе стоять как ни в чем не бывало, словно бы и не понимая, что эти возгласы, в некотором роде, до них касаются, и только
время от
времени флегматично замечали близстоявшим, чтобы
те расходились — «потому — нэможно! начальство нэ велыть!».
— В настоящее
время, — продолжал меж
тем оратор-советник, — когда Россия, в виду изумленной Европы, столь быстро стремится по пути прогресса, общественного развития и всестороннего гражданского преуспеяния, по пути равенства личных прав и как индивидуальной, так и социальной свободы; когда каждый из нас, милостивые государи, чувствует себя живым атомом этого громадного тела, этой великой машины прогресса и цивилизации, — что необходимо… я хочу сказать — неизбежно должно соединять нас здесь, за этой дружественной трапезой, в одну братскую, любящуюся семью, — какое чувство, какая мысль должны руководить нами?
Пили и многие другие здоровья: и за присутствующих, и за отсутствующих, и за прекрасный пол славнобубенский, и за
того, кто любит кого, и за гражданственное преуспеяние, и за развитие кого-то и чего-то, и за прогресс нашего
времени, и за цивилизацию, и наконец даже за здоровье клубного метрдотеля Кириллы.
Это мы только, что называется, черту кочергу ставим, мимоходом отдаем дань Ваалу нашего
времени, а главная-то суть у нас всегда была, и есть, и будет неизменно все одна и
та же: это — жратва! да, жратва, милостивые государыни!
В глубине комнаты возвышался молитвенный аналой с высоким подколенником, для
того, чтобы необременительно было стоять на коленях во
время молитвы.
Потом с точно таким же наслаждением он наполнил другую для самого себя и, придвинув возможно ближе свое кресло, уселся как раз против Пшецыньского, затем, тихо дотронувшись обеими ладонями до его коленей и пытливо засматривая в его глаза, спросил каким-то нежно-ласковым, как бы расслабленным и в
то же
время таинственно-серьезным тоном...
Минута благоприятствует, и посему не теряйте
времени, да не застанет вас всех во
тьме слепыми и спящими великий Судия и Решитель судеб, как тать в ночи приходящий, но да предстанете пред Него бодрствующими, с горящими светильниками веры в руках и опоясанныя поясом любви к ойчизне.
Небольшое зальце было убрано весьма просто, кое-какая сборная мебель, кисейные занавески, старые клавикорды, а по стенам портреты Ермолова, Паскевича, Воронцова и две литографии, изображающие подвиги простых русских солдатиков: умирающего рядового, который передает товарищу спасенное им полковое знамя, да другого, такого же точно солдата, с дымящимся фитилем пред пороховым погребом, в
то время, когда малочисленные защитники укрепления почти все уже перебиты да перерезаны огромными полчищами горцев.
То были блаженные
времена, когда всякие литературные вечера не успели еще утратить своей свежести, своей отчасти «прогрессивно-либеральной» моды.
Он все
время находился в какой-то ажитации:
то порывисто срывался с места и убегал в смежную «артистическую» комнату, предназначенную для участвующих,
то озабоченно приказывал человеку поправить какую-нибудь свечу или лампу,
то снова торопился сесть на свое место, чтобы не пропустить начала какого-нибудь нумера и успеть похлопать при встрече исполнителю!
Восемнадцатилетний юноша переживал
то время, когда школьнический гимназический мундир становится уже тесен, мал и узок на человеке, когда самолюбие тянет человека на каждом шагу заявить себя взрослым, когда он, так сказать, борьбою добывает себе эту привилегию на взрослость в глазах
тех, которые продолжают еще считать его мальчишкой и школьником.
Большинство трех голосов оказалось на стороне исключения. Два из них принадлежали самому председателю, который некоторое
время колебался было, отдать ли эти два голоса в пользу устиновского предложения или в пользу его противников, но из столь затруднительного колебания вывел его опять-таки все
тот же находчивый и предусмотрительный Феликс Мартынович Подвиляньский.
Оба приятеля опять на некоторое
время остались вполне озадачены таким решительным поворотом дела и не
то недоумело, не
то совещательно переглянулись между собою.
— А вот что было бы не дурно! — придумал студент по прошествии некоторого
времени. — У меня там, в нумере, есть с собою револьвер, так мы вот что: завтра утром встанем-ка пораньше да отправимся хоть в
ту же рощу… Я тебе покажу, как стрелять, как целить… все же таки лучше; хоть несколько выстрелов предварительно сделаешь, все же наука!
Ко
времени пикника сердце барона, пораженное эффектом прелестей и талантов огненной генеральши, будет уже достаточно тронуто, для
того чтоб искать романа; стало быть, свобода пикника, прелестный вечер (а вечер непременно должен быть прелестным), дивная природа и все прочие аксессуары непременно должны будут и барона и генеральшу привести в особенное расположение духа, настроить на лад сентиментальной поэзии, и они в многозначительном разговоре (а разговор тоже непременно должен быть многозначительным), который будет состоять большею частию из намеков, взглядов, интересных недомолвок etc., доставят себе несколько счастливых, романтических минут, о которых оба потом будут вспоминать с удовольствием, прибавляя при этом со вздохом...
— О, я в этом уверена! — подхватила Монтеспан, — но… но эта яркость… знаете ли, ma chère, такое ли теперь
время, чтобы радоваться, носить цветное!.. Помилуйте! — вспомните, чтó на белом свете творится!.. Люди страдают, мученики гибнут, везде слезы, скорбь… Знаете ли, ma chère, скажу я вам по секрету между нами, в таких обстоятельствах нечему нам особенно радоваться… Черный цвет приличнее… и
тем более, что это мода… Взгляните, например, на Констанцию Александровну: не выходит из черного цвета.
Зато Саксен чуть не подпрыгнул в кресле от преизбытка сладострастного восторга; зато публика встретила полупрозрачное позорище своей начальницы восторженными рукоплесканиями; зато усердно-преданный Шписс замирал от почтительного и в
то же
время дерзостного (до известной степени) наслаждения.
Таким образом тройка (в России) и десяток (в Польше и Западном крае) являлись вполне самостоятельными, изолированными и в
то же
время непрерывно связанными звеньями заговорной цепи.
Один из преподавателей гимназии, а равно и воскресной школы, оказался человеком направления вредного; в
то же
время влияние его на учеников было достаточно сильно.
А между
тем время шло да шло себе, и пробило уже десять часов.
Учитель тихо отошел на несколько шагов в сторону, чтобы не мешать своим присутствием этому порыву глубокого горя, и в
то же
время не спускал внимательных глаз со старика, будучи готов при первой надобности подать ему какую-либо помощь. Прошло несколько минут, пока нарыдался Лубянский. Тихо отклонясь от забора, он, шатаючись, сделал два шага и присел на тумбу, подперев свой лоб рукою.
Странное раздумье все еще владело им, и через несколько
времени он опять повторил
тот же маневр с рюмкой, словно бы и не помня, что одна уж выпита, и тихо, на цыпочках, прокрался в комнату дочери.
Сказать короче, в
тех особенных обстоятельствах, в которых мы застаем город Славнобубенск, при
тех призрачных надеждах, которые в
то время вообще возбуждало Поволжье — владыка Иосаф на своем месте был человек положительно вредный.
— За кого это? — серьезно сдвинув брови, спросил губернатор, которому был уже не по нутру самый разговор подобного рода, в
то время, когда в столовой ждет эль и ростбиф.
Через несколько
времени темный облик чьей-то вглядывавшейся фигуры опять появился на
том же месте.
— Если хотите поступать, я могу объяснить вам все дело, как и что, одним словом, весь ход, всю процедуру… Научу, как устроиться, заочно с профессорами познакомлю,
то есть дам их характеристики… Ну, а кроме
того, есть там у меня товарищи кое-какие, могу познакомить, дам письма, это все ведь на первое
время необходимо в чужом городе.
Но, положим, что на этот счет можно бы легко разубедить ее; для этого потребуется только немного нежности да бойкий разговорец в
том духе и в
тех принципах, которым поклоняется с некоторого
времени Лидинька, и сердце ее умягчится, и прикажет она своему благоверному добыть ей, как бы
то ни было, денег, и благоверный в этом случае не будет ослушником обожаемой супруги, только с получателя документец возьмет на всякий случай.
Как часто бывает с человеком, который в критическую минуту полнейшего отсутствия каких бы
то ни было денег начинает вдруг шарить по всем карманам старого своего платья, в чаянии авось-либо обретется где какой-нибудь забытый, завалящий двугривенник, хотя сам в
то же
время почти вполне убежден, что двугривенника в жилетках нет и быть не может, — так точно и Ардальон Полояров, ходючи по комнате, присел к столу и почти безотчетно стал рыться в ящиках, перебирая старые бумаги, словно бы они могли вдруг подать ему какой-нибудь дельный, практический совет.
Листы ее были залиты кофе и частью закапаны салом, но рукопись эта напомнила Ардальону
то крутое
время, когда откупщик Верхохлебов, после самоличной ревизии, прогнал вдруг его с очень вкусной и питательной должности.
Писал тогда Полояров эту рукопись под впечатлением свежих ран, причиненных ему лишением питательного места, под наплывом яростной злости и личного раздражения против либерала и патриота сольгородского, и следы сей злобы явно сказывались на всем произведении его, которое было преисполнено обличительного жара и блистало молниями благородного негодования и пафосом гражданских чувств,
то есть носило в себе все
те новые новинки, которые познала земля Русская с 1857 года, —
время, к коему относилась и самая рукопись.
Но в
то время все это казалось ему безусловно прекрасным и возвышенным.
Впоследствии даже сам автор сознал в своем детище некоторые недостатки, и это сознание немало способствовало полному забвению,
тем более, что и самые раны, нанесенные автору патриотом, от
времени успели затянуться.
Через полчаса после этого Ардальон уже сидел за перепискою рукописи, в
то же
время значительно исправляя, сокращая и уснащая ее перцем и солью.
— Ге-ге! Куда хватили! — ухмыльнулся обличитель. — А позвольте спросить, за что же вы это к суду потянете? Что же вы на суде говорить-то станете? — что вот, меня, мол, господин Полояров изобразил в своем сочинении? Это, что ли? А суд вас спросит: стало быть, вы признали самого себя? Ну, с чем вас и поздравляю! Ведь нынче, батюшка, не
те времена-с; нынче гласность! газеты! — втемную, значит, нельзя сыграть! Почему вы тут признаете себя? Разве Низкохлебов
то же самое, что Верхохлебов.
Наступила уже ночь, а с ее тишиной стало ощутительным
то особенное явление, которое летом всегда замечается на Волге: вдруг, откуда-то с юга пахнет в лицо тебе струя теплого, сильно нагретого воздуха, обвеет всего тебя своим нежащим, мягким дыханием,
то вдруг вслед за
тем, с северо-востока резким холодком потянет и опять, спустя некоторое
время, теплая струя, и опять холодок, а в промежутках — ровная тишь и мягкая ночная прохлада.
Ясность душевная и твердое спокойствие были написаны на его строгом и в
то же
время кротком лице.
Судя по
тому, как встретил его губернатор-хозяин и губернаторша-хозяйка, как вошел и поклонился им граф, как окинул он все общество равнодушно-холодным и в
то же
время снисходительным взглядом, который, казалось, говорил: «Какие вы все жалкие, мои милые! какие вы все, должно быть, глупые!
Граф поклонился ему точно так же, как и хозяевам,
то есть почтительно и в
то же
время с неимоверным, хотя и притворно-скромным достоинством: «Древнеродовитый магнат, я нахожусь, по воле политических обстоятельств, в отчуждении и несчастии, крест которых, впрочем, сумею нести на себе с полным человеческим и гордо-молчаливым достоинством» — вот что выражал молчаливый поклон его.
Но замечательнее всего, что все
те, которые имели честь быть представлены графу, в глубине души своей очень хорошо понимали и чувствовали, относительно себя,
то же самое, что чувствовал к ним и граф Маржецкий, — словно бы, действительно, все они были варвары и татары пред этим представителем европейской цивилизации и аристократизма; и в
то же
время каждый из них как бы стремился изобразить чем-то, что он-то, собственно, сам по себе, да и все-то мы вообще вовсе не варвары и не татары, а очень либеральные и цивилизованные люди, но… но… сила, поставленная свыше, и т. д.