Неточные совпадения
Ребенок родился в богатой семье Юго-западного края, в глухую полночь. Молодая мать лежала в глубоком забытьи, но, когда в комнате раздался первый крик новорожденного, тихий и жалобный, она заметалась с закрытыми глазами в
своей постели. Ее губы шептали что-то, и на бледном
лице с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного ребенка, испытывающего непривычное горе.
Когда же его брали другие, он быстро начинал ощупывать
своими ручонками
лицо взявшего его человека и тоже скоро узнавал няньку, дядю Максима, отца.
Но если он попадал к человеку незнакомому, тогда движения маленьких рук становились медленнее: мальчик осторожно и внимательно проводил ими по незнакомому
лицу, и его черты выражали напряженное внимание; он как будто «вглядывался» кончиками
своих пальцев.
По временам казалось даже, что он не чужд ощущения цветов; когда ему в руки попадали ярко окрашенные лоскутья, он дольше останавливал на них
свои тонкие пальцы, и по
лицу его проходило выражение удивительного внимания.
На
лице мальчика это оживление природы сказывалось болезненным недоумением. Он с усилием сдвигал
свои брови, вытягивал шею, прислушивался и затем, как будто встревоженный непонятною суетой звуков, вдруг протягивал руки, разыскивая мать, и кидался к ней, крепко прижимаясь к ее груди.
С первых же шагов, когда лучи теплого дня ударили ему в
лицо, согрели нежную кожу, он инстинктивно поворачивал к солнцу
свои незрячие глаза, как будто чувствуя, к какому центру тяготеет все окружающее.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней в бреду. Он то лежал неподвижно и безмолвно в
своей постели, то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И во все это время с его
лица не сходило характерное выражение недоумения.
Молодая женщина, страдая сама, с растроганным
лицом, с глазами, глядевшими с беспомощною жалобой и болью, старалась дать
своему ребенку понятие о формах и цветах.
Дядя Максим всегда недовольно хмурился в таких случаях, и, когда на глазах матери являлись слезы, а
лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда Максим вмешивался в разговор, отстранял сестру и начинал
свои рассказы, в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.
Когда же мальчик по
своему обыкновению ощупывал его
лицо, то осязал
своими чуткими пальцами глубокие морщины, большие обвисшие вниз усы, впалые щеки и на щеках старческие слезы.
Для
своего возраста он был высок и строен;
лицо его было несколько бледно, черты тонки и выразительны.
Потом он захотел тем же способом ознакомиться и со
своею собеседницею: взяв левою рукой девочку за плечо, он правой стал ощупывать ее волосы, потом веки и быстро пробежал пальцами по
лицу, кое-где останавливаясь и внимательно изучая незнакомые черты.
Вместе с тем, слегка перегнувшись на
своем стуле, она с болезненной внимательностью вглядывалась в
лицо ребенка.
Эта неожиданная идея поразила Максима таким удивлением, что он в первую минуту не знал, что сказать сестре. Он заставил ее повторить
свои опыты и, присмотревшись к напряженному выражению
лица слепого, покачал головой.
Между тем молодые люди с нетерпением ждали этого ответа. Студент приподнялся на локте и повернул к девушке
лицо, оживленное любопытством. Ее сосед уставился на нее спокойным, пытливым взглядом. Слепой переменил
свою непринужденную позу, выпрямился и потом вытянул голову, отвернувшись
лицом от остальных собеседников.
Мы, зрячие, видим отражение душевных движений на чужих
лицах и потому приучаемся скрывать
свои собственные.
Анна Михайловна с грустным и как будто виноватым
лицом явно старалась быть внимательною и любезною хозяйкой, и только один пан Попельский, значительно округлевший и как всегда благодушный, дремал на
своем стуле в ожидании ужина.
По мере того как звуки росли, старый спорщик стал вспоминать что-то, должно быть
свою молодость, потому что глаза его заискрились,
лицо покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев
своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись к Максиму, прошептал...
Пан Попельский, ставший очень интересным круглым человеком, с ровно и красиво седеющими волосами и румяным
лицом, всегда в этих случаях соглашался с Максимом, вероятно принимая эти слова на
свой счет, и тотчас же отправлялся по хозяйству, которое у него, впрочем, шло отлично.
— Теперь ничего подобного не бывает, — резко сказал Петр, подъехавший тоже к экипажу. Подняв брови и насторожившись к топоту соседних лошадей, он заставил
свою лошадь идти рядом с коляской… Его
лицо было бледнее обыкновенного, выдавая глубокое внутреннее волнение… — Теперь все это уже исчезло, — повторил он.
Максим говорил серьезно и с какою-то искренней важностью. В бурных спорах, которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями, он обыкновенно не принимал участия и только посмеивался, благодушно улыбаясь на апелляции к нему молодежи, считавшей его
своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками этой трогательной драмы, так внезапно ожившей для всех над старым мшистым камнем, он чувствовал, кроме того, что этот эпизод из прошлого странным образом коснулся в
лице Петра близкого им всем настоящего.
Раз оставив
свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на
лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
Но тишина, водворившаяся среди небольшого общества, имела еще другую причину. По какому-то общему побуждению, вероятно, вытекавшему из ощущения высоты и
своей беспомощности, оба слепые подошли к углам пролетов и стали, опершись на них обеими руками, повернув
лица навстречу тихому вечернему ветру.
Когда же этот шар, все выраставший по мере приближения к земле, подергивался тяжелым красным туманом и тихо скрывался за снежным горизонтом,
лицо слепого становилось спокойнее и мягче, и он уходил в
свою комнату.
Было ли это следствием простуды, или разрешением долгого душевного кризиса, или, наконец, то и другое соединилось вместе, но только на другой день Петр лежал в
своей комнате в нервной горячке. Он метался в постели с искаженным
лицом, по временам к чему-то прислушиваясь, и куда-то порывался бежать. Старый доктор из местечка щупал пульс и говорил о холодном весеннем ветре; Максим хмурил брови и не глядел на сестру.
Оба они шли привычным шагом, подняв незрячие
лица кверху, как будто разыскивая там
свою дорогу.
Чуткая память ловила всякую новую песню и мелодию, а когда дорогой он начинал перебирать
свои струны, то даже на
лице желчного Кузьмы появлялось спокойное умиление.
Но это уже была не просьба о милостыне и не жалкий вопль, заглушаемый шумом улицы. В ней было все то, что было и прежде, когда под ее влиянием
лицо Петра искажалось и он бежал от фортепиано, не в силах бороться с ее разъедающей болью. Теперь он одолел ее в
своей душе и побеждал души этой толпы глубиной и ужасом жизненной правды… Это была тьма на фоне яркого света, напоминание о горе среди полноты счастливой жизни…
Неточные совпадения
Один из них, например, вот этот, что имеет толстое
лицо… не вспомню его фамилии, никак не может обойтись без того, чтобы, взошедши на кафедру, не сделать гримасу, вот этак (делает гримасу),и потом начнет рукою из-под галстука утюжить
свою бороду.
Ляпкин-Тяпкин, судья, человек, прочитавший пять или шесть книг, и потому несколько вольнодумен. Охотник большой на догадки, и потому каждому слову
своему дает вес. Представляющий его должен всегда сохранять в
лице своем значительную мину. Говорит басом с продолговатой растяжкой, хрипом и сапом — как старинные часы, которые прежде шипят, а потом уже бьют.
Но река продолжала
свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали
лицом к
лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной
своей независимости от первого.
С этими словами она сняла с
лица своего маску.
Люди только по нужде оставляли дома
свои и, на мгновение показавши испуганные и изнуренные
лица, тотчас же хоронились.