Неточные совпадения
Странная наружность, угрюмо сдвинутые брови, стук костылей и клубы табачного дыма, которыми он постоянно окружал себя, не выпуская изо рта трубки, — все это пугало посторонних, и только близкие
к инвалиду люди знали,
что в изрубленном теле бьется горячее и доброе сердце, а в большой квадратной голове, покрытой щетиной густых волос, работает неугомонная мысль.
Неизвестно,
что вышло бы со временем из мальчика, предрасположенного
к беспредметной озлобленности своим несчастием и в котором все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские сабли не заставили дядю Максима поселиться в деревне, в семье сестры.
Действительно, ребенок был встревожен и беспокоен: он то улавливал новые звуки, то удивлялся тому,
что прежние,
к которым он уже начал привыкать, вдруг смолкали и куда-то терялись.
Мать почувствовала,
что в ее руке крепко сжалась маленькая ручка ребенка, но опьяняющее веяние весны сделало ее менее чувствительной
к этому проявлению детской тревоги.
Дойдя до холмика, они уселись на нем все трое. Когда мать приподняла мальчика с земли, чтобы посадить его поудобнее, он опять судорожно схватился за ее платье; казалось, он боялся,
что упадет куда-то, как будто не чувствуя под собой земли. Но мать и на этот раз не заметила тревожного движения, потому
что ее глаза и внимание были прикованы
к чудной весенней картине.
Дядя Максим был очень встревожен этим случаем. С некоторых пор он стал выписывать книги по физиологии, психологии и педагогике и с обычною своей энергией занялся изучением всего,
что дает наука по отношению
к таинственному росту и развитию детской души.
И дяде Максиму казалось,
что он призван
к тому, чтобы развить присущие мальчику задатки, чтоб усилием своей мысли и своего влияния уравновесить несправедливость слепой судьбы, чтобы вместо себя поставить в ряды бойцов за дело жизни нового рекрута, на которого без его влияния никто не мог бы рассчитывать.
Он понял,
что странная тревога мальчика и внезапный обморок объяснялись обилием впечатлений, с которыми не могло справиться сознание, и решился допускать
к выздоравливавшему мальчику эти впечатления постепенно, так сказать, расчлененными на составные части.
Когда дремота все гуще застилала его сознание, когда смутный шелест буков совсем стихал и он переставал уже различать и дальний лай деревенских собак, и щелканье соловья за рекой, и меланхолическое позвякивание бубенчиков, подвязанных
к пасшемуся на лугу жеребенку, — когда все отдельные звуки стушевывались и терялись, ему начинало казаться,
что все они, слившись в одну стройную гармонию, тихо влетают в окно и долго кружатся над его постелью, навевая неопределенные, но удивительно приятные грезы.
А они лопались с таким громким и жалобным предсмертным звоном,
что даже лошади сочувственно ржали и удивленно поворачивали головы
к ожесточившемуся хозяину.
В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям и болотам, подходил
к каждому кустику ивы, перебирал ее ветки, срезал некоторые из них, но, по-видимому, все не находил того,
что ему было нужно.
Иохим, раздвинув кусты, подошел
к речке, постоял с минуту и как-то вдруг убедился,
что именно здесь он найдет то,
что ему нужно.
Но тотчас же скользнувший в открытые ворота конюшни луч месяца показал ему,
что он ошибся. У его койки стоял слепой панич и жадно тянулся
к нему своими ручонками.
Вечерний чай и ужин служили для него лишь указанием,
что желанная минута близка, и мать, которой как-то инстинктивно не нравились эти музыкальные сеансы, все же не могла запретить своему любимцу бежать
к дударю и просиживать у него в конюшне часа два перед сном.
Но теперь, слушая хохла-дударя, она чувствовала,
что вместе с ревностью
к нему в ее душе постепенно пробуждается ощущение живой мелодии, а образ немецкой девицы тускнеет.
И она сознавала,
что гордая «пани» смиряется в ней перед конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду и запах дегтя, и сквозь тихие переливы песни вспоминалось ей добродушное лицо, с мягким выражением серых глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам краска гнева опять приливала
к лицу и вискам молодой женщины: она чувствовала,
что в борьбе из-за внимания ее ребенка она стала с этим мужиком на одну арену, на равной ноге, и он, «хлоп», победил.
Вместе с тем ее гневное чувство
к Иохиму улеглось окончательно. Она была счастлива и сознавала,
что обязана этим счастьем ему: он научил ее, как опять привлечь
к себе ребенка, и если теперь ее мальчик получит от нее целые сокровища новых впечатлений, то за это оба они должны быть благодарны ему, мужику-дударю, их общему учителю.
Когда же песня переходила
к тому,
что делается под горой, воображение слепого слушателя тотчас же удаляло его от вершин в долину…
Деревенские мальчики, которых приглашали в усадьбу, дичились и не могли свободно развернуться. Кроме непривычной обстановки, их немало смущала также и слепота «панича». Они пугливо посматривали на него и, сбившись в кучу, молчали или робко перешептывались друг с другом. Когда же детей оставляли одних в саду или в поле, они становились развязнее и затевали игры, но при этом оказывалось,
что слепой как-то оставался в стороне и грустно прислушивался
к веселой возне товарищей.
Неизвестно,
чем кончилась бы эта сцена, но в это время от усадьбы послышался голос Иохима, звавшего мальчика
к чаю. Он быстро сбежал с холмика.
Все это было сделано так неожиданно и быстро,
что девочка, пораженная удивлением, не могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами, в которых отражалось чувство, близкое
к ужасу.
Глаза мальчика глядели куда-то, без всякого отношения
к тому,
что он делал, и в них странно переливался отблеск закатывавшегося солнца.
Чувство жгучей боли и обиды подступило
к его горлу; он упал на траву и заплакал. Плач этот становился все сильнее, судорожные рыдания потрясали все его маленькое тело, тем более
что какая-то врожденная гордость заставляла его подавлять эту вспышку.
Девочка, которая сбежала уже с холмика, услышала эти глухие рыдания и с удивлением повернулась. Видя,
что ее новый знакомый лежит лицом
к земле и горько плачет, она почувствовала участие, тихо взошла на холмик и остановилась над плачущим.
— Смотри-ка, Аннуся, — обратился он
к сестре с странною улыбкой, — наш Петр начинает заводить самостоятельные знакомства. И ведь согласись, Аня… несмотря на то,
что он слеп, он все же сумел сделать недурной выбор, не правда ли?
Эта неожиданная идея поразила Максима таким удивлением,
что он в первую минуту не знал,
что сказать сестре. Он заставил ее повторить свои опыты и, присмотревшись
к напряженному выражению лица слепого, покачал головой.
— Все равно. Мальчику остается только свыкнуться со своей слепотой, а нам надо стремиться
к тому, чтобы он забыл о свете. Я стараюсь, чтобы никакие внешние вызовы не наводили его на бесплодные вопросы, и если б удалось устранить эти вызовы, то мальчик не сознавал бы недостатка в своих чувствах, как и мы, обладающие всеми пятью органами, не грустим о том,
что у нас нет шестого.
—
Что это… было? — повернулся он
к ней взволнованным лицом.
Уже эта все развивавшаяся чуткость указывала,
что мальчик заметно близится
к критическому возрасту между отрочеством и юношеством.
Он, как и прежде, стоял в центре громадного темного мира. Над ним, вокруг него, всюду протянулась тьма, без конца и пределов: чуткая тонкая организация подымалась, как упруго натянутая струна, навстречу всякому впечатлению, готовая задрожать ответными звуками. В настроении слепого заметно сказывалось это чуткое ожидание; ему казалось,
что вот-вот эта тьма протянется
к нему своими невидимыми руками и тронет в нем что-то такое,
что так томительно дремлет в душе и ждет пробуждения.
—
Что вы думаете обо всем,
что здесь говорилось, панна Эвелина? — обратился
к своей соседке молодой Ставрученко. — Вы, кажется, не проронили ни одного слова.
Девушка ответила не сразу. Она положила
к себе на колени свою работу, разгладила ее руками и, слегка наклонив голову, стала рассматривать ее с задумчивым видом. Трудно было разобрать, думала ли она о том,
что ей следовало взять для вышивки канву покрупнее, или же обдумывала свой ответ.
Она смолкла и наклонилась над шитьем с таким вниманием
к работе,
что у молодого человека не хватило решимости продолжать дальнейший вопрос.
Все эти беседы, эти споры, эта волна кипучих молодых запросов, надежд, ожиданий и мнений, — все это нахлынуло на слепого неожиданно и бурно. Сначала он прислушивался
к ним с выражением восторженного изумления, но вскоре он не мог не заметить,
что эта живая волна катится мимо него,
что ей до него нет дела.
К нему не обращались с вопросами, у него не спрашивали мнений, и скоро оказалось,
что он стоит особняком, в каком-то грустном уединении, тем более грустном,
чем шумнее была теперь жизнь усадьбы.
Спокойно, тихо, невозмутимо…» Эвелина не высказывала, по-видимому, всего,
что было у нее на душе, но с некоторых пор она переменилась
к Максиму и стала возражать против некоторых, иногда совсем незначительных, его предложений с небывалою резкостью.
Максим покачивал головой, бормотал что-то и окружал себя особенно густыми клубами дыма,
что было признаком усиленной работы мысли; но он твердо стоял на своем и порой, ни
к кому не обращаясь, отпускал презрительные сентенции насчет неразумной женской любви и короткого бабьего ума, который, как известно, гораздо короче волоса; поэтому женщина не может видеть дальше минутного страдания и минутной радости.
Молодая девушка вспыхнула, поняв,
что этот вызов, быть может без сознательного расчета, был обращен теперь прямо
к ней.
По мере того как звуки росли, старый спорщик стал вспоминать что-то, должно быть свою молодость, потому
что глаза его заискрились, лицо покраснело, весь он выпрямился и, приподняв руку, хотел даже ударить кулаком по столу, но удержался и опустил кулак без всякого звука. Оглядев своих молодцов быстрым взглядом, он погладил усы и, наклонившись
к Максиму, прошептал...
Тут было все,
что теснилось в его воспоминании, когда он, за минуту перед тем, молча и опустив голову, прислушивался
к впечатлениям из пережитого прошлого.
Теперь он проснулся с обновленною душой, и она, его давняя подруга, являлась ему в новом свете. Вспоминая все,
что произошло вчера, до малейших подробностей, он прислушивался с удивлением
к тону ее «нового» голоса, который восстановило в его памяти воображение. «Полюбила…», «Какой ты глупый!..»
Слепой ездил ловко и свободно, привыкнув прислушиваться
к топоту других коней и
к шуршанию колес едущего впереди экипажа. Глядя на его свободную, смелую посадку, трудно было бы угадать,
что этот всадник не видит дороги и лишь привык так смело отдаваться инстинкту лошади. Анна Михайловна сначала робко оглядывалась, боясь чужой лошади и незнакомых дорог, Максим посматривал искоса с гордостью ментора и с насмешкой мужчины над бабьими страхами.
Максим говорил серьезно и с какою-то искренней важностью. В бурных спорах, которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями, он обыкновенно не принимал участия и только посмеивался, благодушно улыбаясь на апелляции
к нему молодежи, считавшей его своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками этой трогательной драмы, так внезапно ожившей для всех над старым мшистым камнем, он чувствовал, кроме того,
что этот эпизод из прошлого странным образом коснулся в лице Петра близкого им всем настоящего.
Точно по безмолвному уговору, никто не возвращался
к эпизоду в монастыре, и вся эта поездка как будто выпала у всех из памяти и забылась. Однако было заметно,
что она запала глубоко в сердце слепого. Всякий раз, оставшись наедине или в минуты общего молчания, когда его не развлекали разговоры окружающих, Петр глубоко задумывался, и на лице его ложилось выражение какой-то горечи. Это было знакомое всем выражение, но теперь оно казалось более резким и сильно напоминало слепого звонаря.
К ее жгучей жалости примешивалось отчасти суеверное чувство: ей казалось,
что этой жертвой она умилостивит какую-то темную силу, уже надвигающуюся мрачною тенью над головой ее ребенка.
—
Чего ты боишься? Поди сюда, моя умная крошка, — сказал Максим с необычной нежностью. И, когда она, ослабевая от этой ласки, подошла
к нему со слезами на глазах, он погладил ее шелковистые волосы своей большой рукой и сказал...
— Гм… да… плохо, — ворчал он про себя… — Я ошибся… Аня была права: можно грустить и страдать о том,
чего не испытал ни разу. А теперь
к инстинкту присоединилось сознание, и оба пойдут в одном направлении. Проклятый случай… А впрочем, шила, как говорится, в мешке не спрячешь… Все где-нибудь выставится…
— Ну а я не знаю, — угрюмо возразил слепой. — Да, я не знаю. Прежде и я был уверен,
что люблю тебя больше всего на свете, но теперь не знаю. Оставь меня, послушайся тех, кто зовет тебя
к жизни, пока не поздно.
Теперь даже солнечный день он отличал от ночной темноты лишь потому,
что действие яркого света, проникавшего
к мозгу недоступными сознанию путями, только сильнее раздражало его мучительные порывы.
— В
чем дело? — спросил Максим коротко, обращаясь
к Петру.
Ему пришло в голову объяснение, сводящееся
к относительным цифрам колебаний, но он знал,
что юноше нужно не это. Притом же тот, кто первый употребил световой эпитет в применении
к звуку, наверное, не знал физики, а между тем уловил какое-то сходство. В
чем же оно заключается?