Неточные совпадения
Природа раскинулась кругом, точно великий храм, приготовленный к празднику. Но
для слепого
это была только необъятная тьма, которая необычно волновалась вокруг, шевелилась, рокотала и звенела, протягиваясь к нему, прикасаясь к его душе со всех сторон не изведанными еще, необычными впечатлениями, от наплыва которых болезненно билось детское сердце.
Для него не было ни
этой прозрачной дали, ни лазурного свода, ни широко раздвинутого горизонта.
— Рожок пастуха слышен за лесом, — говорила она. — А
это из-за щебетания воробьиной стаи слышен голос малиновки. Аист клекочет на своем колесе [В Малороссии и Польше
для аистов ставят высокие столбы и надевают на них старые колеса, на которых птица завивает гнездо.]. Он прилетел на днях из далеких краев и строит гнездо на старом месте.
Тем не менее бывали и
для него минуты ясного довольства, ярких детских восторгов, и
это случалось тогда, когда доступные
для него внешние впечатления доставляли ему новое сильное ощущение, знакомили с новыми явлениями невидимого мира.
Вечерний чай и ужин служили
для него лишь указанием, что желанная минута близка, и мать, которой как-то инстинктивно не нравились
эти музыкальные сеансы, все же не могла запретить своему любимцу бежать к дударю и просиживать у него в конюшне часа два перед сном.
Эти часы стали теперь
для мальчика самым счастливым временем, и мать с жгучей ревностью видела, что вечерние впечатления владеют ребенком даже в течение следующего дня, что даже на ее ласки он не отвечает с прежнею безраздельностью, что, сидя у нее на руках и обнимая ее, он с задумчивым видом вспоминает вчерашнюю песню Иохима.
При
этом каждая нота имела
для него как бы свою особенную физиономию, свой индивидуальный характер; он знал уже, в каком отверстии живет каждый из
этих тонов, откуда его нужно выпустить, и порой, когда Иохим тихо перебирал пальцами какой-нибудь несложный напев, пальцы мальчика тоже начинали шевелиться.
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался и в болезненно преувеличенной нежности, и в
этом всю ее поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце с каждым проявлением детского страдания. По
этой причине то, что в другой вызвало бы только досаду, —
это странное соперничество с хохлом-дударем, — стало
для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Дядя Максим относился ко всем
этим музыкальным экспериментам только терпимо. Как
это ни странно, но так явно обнаружившиеся склонности мальчика порождали в инвалиде двойственное чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на несомненно присущие мальчику музыкальные способности и, таким образом, определяло отчасти возможное
для него будущее. С другой — к
этому сознанию примешивалось в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
Таким образом, день мальчика был заполнен, нельзя было пожаловаться на скудость получаемых им впечатлений. Казалось, он жил полною жизнью, насколько
это возможно
для ребенка. Казалось также, что он не сознает и своей слепоты.
Но все
это делалось с такою искреннею снисходительностью, как будто
для нее лично
это было вовсе не нужно.
— Не бойтесь, пан Валентин, — улыбаясь, ответил на
эту речь Максим, — мы не вербуем паненок
для отряда Гарибальди.
Совместное обучение оказалось очень полезным
для обоих. Петрусь шел, конечно, впереди, но
это не исключало некоторого соревнования. Кроме того, он помогал ей часто выучивать уроки, а она находила иногда очень удачные приемы, чтобы объяснить мальчику что-либо труднопонятное
для него, слепого. Кроме того, ее общество вносило в его занятия нечто своеобразное, придавало его умственной работе особый тон приятного возбуждения.
Есть натуры, будто заранее предназначенные
для тихого подвига любви, соединенной с печалью и заботой, — натуры,
для которых
эти заботы о чужом горе составляют как бы атмосферу, органическую потребность.
Сначала
это наблюдение испугало Максима. Видя, что не он один владеет умственным строем ребенка, что в
этом строе сказывается что-то, от него не зависящее и выходящее из-под его влияния, он испугался за участь своего питомца, испугался возможности таких запросов, которые могли бы послужить
для слепого только причиной неутолимых страданий. И он пытался разыскать источник
этих, откуда-то пробивающихся, родников, чтоб… навсегда закрыть их
для блага слепого ребенка.
Эти роздыхи природа дает как будто нарочно; в них молодой организм устаивается и крепнет
для новой бури.
Тем не менее он продолжал прислушиваться ко всему, что
для него было так ново, и его крепко сдвинутые брови, побледневшее лицо выказывали усиленное внимание. Но
это внимание было мрачно, под ним таилась тяжелая и горькая работа мысли.
Этот вечер был исполнен тревоги не
для одной Эвелины. На повороте аллеи, где стояла скамейка, девушка услыхала взволнованные голоса. Максим разговаривал с сестрой.
— Нет, будем справедливы: оба они хорошие!.. И то, что он говорил сейчас, — хорошо. Но ведь
это же не
для всех.
Заучив на память по нескольку аккордов
для каждой руки, он садился за фортепиано, и когда из соединения
этих выпуклых иероглифов вдруг неожиданно
для него самого складывались стройные созвучия,
это доставляло ему такое наслаждение и представляло столько живого интереса, что
этим сухая работа скрашивалась и даже завлекала.
Он как будто сам удивлялся новой и
для него силе
этих неожиданных мелодий и ждал еще чего-то…
Для него
этот светлый осенний день был темною ночью, только оживленною яркими звуками дня.
Звуки
эти долетали до него отрывочно и слабо, давая ему слуховое ощущение дали, в которой мелькает что-то затянутое, неясное, как
для нас мелькают очертания далей в вечернем тумане…
Максим говорил серьезно и с какою-то искренней важностью. В бурных спорах, которые происходили у отца Ставрученка с сыновьями, он обыкновенно не принимал участия и только посмеивался, благодушно улыбаясь на апелляции к нему молодежи, считавшей его своим союзником. Теперь, сам затронутый отголосками
этой трогательной драмы, так внезапно ожившей
для всех над старым мшистым камнем, он чувствовал, кроме того, что
этот эпизод из прошлого странным образом коснулся в лице Петра близкого им всем настоящего.
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьезно. А
для серьезного разговора на
эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на лице которого, как в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
— Приезжайте послушать. Отец Памфилий… Вы не знаете отца Памфилия? Он
для меня нарочито
эти два подголоска выписал.
— И вы мне ничего не сказали! Ну, что же дальше?
Это еще недостаточная причина
для трагедий, Аня, — прибавил он с мягким укором.
И странное дело — теперь он находил в своей душе место
для всех
этих ощущений.
Для Петра началось молодое тихое счастье, но сквозь
это счастье все же пробивалась какая-то тревога: в самые светлые минуты он улыбался так, что сквозь
эту улыбку виднелось грустное сомнение, как будто он не считал
этого счастья законным и прочным.
Неточные совпадения
Городничий. Я бы дерзнул… У меня в доме есть прекрасная
для вас комната, светлая, покойная… Но нет, чувствую сам,
это уж слишком большая честь… Не рассердитесь — ей-богу, от простоты души предложил.
Анна Андреевна. Как можно-с! Вы
это так изволите говорить,
для комплимента. Прошу покорно садиться.
Судья тоже, который только что был пред моим приходом, ездит только за зайцами, в присутственных местах держит собак и поведения, если признаться пред вами, — конечно,
для пользы отечества я должен
это сделать, хотя он мне родня и приятель, — поведения самого предосудительного.
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит
для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники
эти добрые люди;
это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег.
Это от судьи триста;
это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем говорит):
эту записку ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько
эту комнату
для гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.