Неточные совпадения
Странная наружность, угрюмо сдвинутые брови, стук костылей и клубы табачного дыма, которыми он постоянно окружал себя, не выпуская изо рта трубки, — все это пугало посторонних, и только близкие к инвалиду люди знали, что
в изрубленном теле бьется горячее и доброе
сердце, а
в большой квадратной голове, покрытой щетиной густых волос, работает неугомонная мысль.
Конечно, она страдала
в этом случае, как мать, отражением сыновнего недуга и мрачным предчувствием тяжелого будущего, которое ожидало ее ребенка; но, кроме этих чувств,
в глубине
сердца молодой женщины щемило также сознание, что причина несчастия лежала
в виде грозной возможности
в тех, кто дал ему жизнь…
На их месте воцарилось
в этой голове вдумчивое внимание, по временам даже розовые мечты согревали стареющее
сердце.
Даль звучала
в его ушах смутно замиравшею песней; когда же по небу гулко перекатывался весенний гром, заполняя собой пространство и с сердитым рокотом теряясь за тучами, слепой мальчик прислушивался к этому рокоту с благоговейным испугом, и
сердце его расширялось, а
в голове возникало величавое представление о просторе поднебесных высот.
Можно было подумать, глядя на него
в такие минуты, что зарождающаяся неясная мысль начинает звучать
в его
сердце, как смутная мелодия песни.
Он перебрал их до десятка, пробовал на все лады, обрезал, мочил
в воде и сушил на солнце, подвешивал на тонкой бечевочке под крышей, чтобы ее обдувало ветром, но ничто не помогало: горская дудка не слушалась хохлацкого
сердца.
Высушив иву, он выжег ей
сердце раскаленною проволокой, прожег шесть круглых отверстий, прорезал наискось седьмое и плотно заткнул один конец деревянною затычкой, оставив
в ней косую узенькую щелку.
По временам, когда он заглядывал
в сторону соседнего села, где жила жестокая Марья, тоска начинала сосать его
сердце.
И это было правда. Тайна этой поэзии состояла
в удивительной связи между давно умершим прошлым и вечно живущей, и вечно говорящею человеческому
сердцу природой, свидетельницей этого прошлого. А он, грубый мужик
в смазных сапогах и с мозолистыми руками, носил
в себе эту гармонию, это живое чувство природы.
Да, у мужика Иохима истинное, живое чувство! А у нее? Неужели у нее нет ни капли этого чувства? Отчего же так жарко
в груди и так тревожно бьется
в ней
сердце и слезы поневоле подступают к глазам?
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался и
в болезненно преувеличенной нежности, и
в этом всю ее поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее
сердце с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что
в другой вызвало бы только досаду, — это странное соперничество с хохлом-дударем, — стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Но постепенно это настроение переливалось
в них с большею полнотой и легкостью; уроки хохла не прошли даром, а горячая любовь матери и чуткое понимание того, что именно захватывало так сильно
сердце ребенка, дали ей возможность так быстро усвоить эти уроки.
Теперь из-под рук выходили уже не трескучие мудреные «пьесы», а тихая песня, грустная украинская думка звенела и плакала
в темных комнатах, размягчая материнское
сердце.
Он думал, что «милостивая пани» играет для собственного своего удовольствия и не обращает на них внимания. Но Анна Михайловна слышала
в промежутках, как смолкла ее соперница-дудка, видела свою победу, и ее
сердце билось от радости.
Он сидел на том же месте, озадаченный, с низко опущенною головой, и странное чувство, — смесь досады и унижения, — наполнило болью его
сердце.
В первый раз еще пришлось ему испытать унижение калеки;
в первый раз узнал он, что его физический недостаток может внушать не одно сожаление, но и испуг. Конечно, он не мог отдать себе ясного отчета
в угнетавшем его тяжелом чувстве, но оттого, что сознание это было неясно и смутно, оно доставляло не меньше страдания.
— Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос ее дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло неизгладимый удар
в ее маленькое женственное
сердце. — Слепо-ой? — повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему лицом.
И Максим рассмеялся, поглаживая ее руку, которую держал
в своей. Между тем девочка продолжала смотреть на него своим открытым взглядом, сразу завоевавшим его женоненавистническое
сердце.
— Шучу! — ответил брат лаконически, видя, что своей шуткой он тронул больную струну, вскрыл тайную мысль, зашевелившуюся
в предусмотрительном материнском
сердце.
Она кинула быстрый взгляд
в сторону Петра, и что-то кольнуло ей
сердце.
Она вспомнила долгие взгляды Максима. Так вот что значили эти молчаливые взгляды! Он лучше ее самой знал ее настроение, он угадал, что
в ее
сердце возможна еще борьба и выбор, что она
в себе не уверена… Но нет, — он ошибается. Она знает свой первый шаг, а там она посмотрит, что можно будет взять у жизни еще…
— Ненавижу, ненавижу Максима! — упрямо повторяла девушка. — Он со своими расчетами истребил
в себе всякие признаки
сердца… Не говори, не говори мне о них… И откуда они присвоили себе право распоряжаться чужою судьбой?
Слепой взял ее за руки с удивлением и участием. Эта вспышка со стороны его спокойной и всегда выдержанной подруги была так неожиданна и необъяснима! Он прислушивался одновременно к ее плачу и к тому странному отголоску, каким отзывался этот плач
в его собственном
сердце. Ему вспомнились давние годы. Он сидел на холме с такою же грустью, а она плакала над ним так же, как и теперь…
Он сжал ее маленькую руку
в своей. Ему казалось странным, что ее тихое ответное пожатие так непохоже на прежние: слабое движение ее маленьких пальцев отражалось теперь
в глубине его
сердца. Вообще, кроме прежней Эвелины, друга его детства, теперь он чувствовал
в ней еще какую-то другую, новую девушку. Сам он показался себе могучим и сильным, а она представилась плачущей и слабой. Тогда, под влиянием глубокой нежности, он привлек ее одною рукой, а другою стал гладить ее шелковистые волосы.
И ему казалось, что все горе смолкло
в глубине
сердца и что у него нет никаких порывов и желаний, а есть только настоящая минута.
Он не противился и, отпустив ее, вздохнул полною грудью. Он слышал, как она оправляет свои волосы. Его
сердце билось сильно, но ровно и приятно; он чувствовал, как горячая кровь разносит по всем телу какую-то новую сосредоточенную силу. Когда через минуту она сказала ему обычным тоном: «Ну, теперь вернемся к гостям», он с удивлением вслушивался
в этот милый голос,
в котором звучали совершенно новые ноты.
И теперь, когда он играл какую-то итальянскую пьесу с трепещущим
сердцем и переполненною душой,
в его игре с первых же аккордов сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на лицах посторонних слушателей появилось удивление.
Все это сплеталось и звенело на фоне того особенного глубокого и расширяющего
сердце ощущения, которое вызывается
в душе таинственным говором природы и которому так трудно подыскать настоящее определение…
Несколько минут он лежал
в постели, прислушиваясь к тихому щебетанию какой-то пташки
в саду и к странному чувству, нараставшему
в его
сердце.
Еще так недавно
в его ушах звучали ее слова, вставали все подробности первого объяснения, он чувствовал под руками ее шелковистые волосы, слышал у своей груди удары ее
сердца.
— Да, да! Странные мысли приходят мне
в голову… Случайность это или нет, что кровь у нас красная. Видишь ли… когда
в голове твоей рождается мысль, когда ты видишь свои сны, от которых, проснувшись, дрожишь и плачешь, когда человек весь вспыхивает от страсти, — это значит, что кровь бьет из
сердца сильнее и приливает алыми ручьями к мозгу. Ну и она у нас красная…
Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух еще обострялся: он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал
в степи у огней, слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно сжималось его
сердце…
Теперь страх, томительный и ужасный, достиг крайнего напряжения, овладев возбужденными до последней степени нервами, а надежда замерла, скрывшись где-то
в глубоких тайниках его
сердца.
Старик слушал и ждал. Он больше, чем кто-нибудь другой
в этой толпе, понимал живую драму этих звуков. Ему казалось, что эта могучая импровизация, так свободно льющаяся из души музыканта, вдруг оборвется, как прежде, тревожным, болезненным вопросом, который откроет новую рану
в душе его слепого питомца. Но звуки росли, крепли, полнели, становились все более и более властными, захватывали
сердце объединенной и замиравшей толпы.
Неточные совпадения
Городничий. И не рад, что напоил. Ну что, если хоть одна половина из того, что он говорил, правда? (Задумывается.)Да как же и не быть правде? Подгулявши, человек все несет наружу: что на
сердце, то и на языке. Конечно, прилгнул немного; да ведь не прилгнувши не говорится никакая речь. С министрами играет и во дворец ездит… Так вот, право, чем больше думаешь… черт его знает, не знаешь, что и делается
в голове; просто как будто или стоишь на какой-нибудь колокольне, или тебя хотят повесить.
Лука Лукич. Что ж мне, право, с ним делать? Я уж несколько раз ему говорил. Вот еще на днях, когда зашел было
в класс наш предводитель, он скроил такую рожу, какой я никогда еще не видывал. Он-то ее сделал от доброго
сердца, а мне выговор: зачем вольнодумные мысли внушаются юношеству.
Я, кажется, всхрапнул порядком. Откуда они набрали таких тюфяков и перин? даже вспотел. Кажется, они вчера мне подсунули чего-то за завтраком:
в голове до сих пор стучит. Здесь, как я вижу, можно с приятностию проводить время. Я люблю радушие, и мне, признаюсь, больше нравится, если мне угождают от чистого
сердца, а не то чтобы из интереса. А дочка городничего очень недурна, да и матушка такая, что еще можно бы… Нет, я не знаю, а мне, право, нравится такая жизнь.
В рабстве спасенное //
Сердце свободное — // Золото, золото //
Сердце народное!
Не знаешь сам, что сделал ты: // Ты снес один по крайности // Четырнадцать пудов!» // Ой, знаю!
сердце молотом // Стучит
в груди, кровавые //
В глазах круги стоят, // Спина как будто треснула…