Неточные совпадения
Ребенок родился
в богатой семье Юго-западного края,
в глухую полночь. Молодая мать лежала
в глубоком забытьи, но, когда
в комнате раздался первый крик новорожденного, тихий и жалобный, она заметалась с закрытыми глазами
в своей постели. Ее губы шептали что-то, и на бледном
лице с мягкими, почти детскими еще чертами появилась гримаса нетерпеливого страдания, как у балованного ребенка, испытывающего непривычное горе.
Живость движений понемногу терялась; он стал забиваться
в укромные уголки и сидел там по целым часам смирно, с застывшими чертами
лица, как будто к чему-то прислушиваясь.
Когда
в комнате бывало тихо и смена разнообразных звуков не развлекала его внимания, ребенок, казалось, думал о чем-то с недоумелым и удивленным выражением на красивом и не по-детски серьезном
лице.
По временам казалось даже, что он не чужд ощущения цветов; когда ему
в руки попадали ярко окрашенные лоскутья, он дольше останавливал на них свои тонкие пальцы, и по
лицу его проходило выражение удивительного внимания.
Но впоследствии и
в таких случаях
лицо его сохраняло выражение осмысленного внимания; он поворачивал голову
в ту сторону, куда улетала муха, — изощренный слух улавливал
в воздухе тонкий звон ее крыльев.
Мир, сверкавший, двигавшийся и звучавший вокруг,
в маленькую головку слепого проникал главным образом
в форме звуков, и
в эти формы отливались его представления. На
лице застывало особенное внимание к звукам: нижняя челюсть слегка оттягивалась вперед на тонкой и удлинившейся шее. Брови приобретали особенную подвижность, а красивые, но неподвижные глаза придавали
лицу слепого какой-то суровый и вместе трогательный отпечаток.
Яркий день ударил по глазам матери и Максима. Солнечные лучи согревали их
лица, весенний ветер, как будто взмахивая невидимыми крыльями, сгонял эту теплоту, заменяя ее свежею прохладой.
В воздухе носилось что-то опьяняющее до неги, до истомы.
Теплые прикосновения солнца быстро обмахивались кем-то, и струя ветра, звеня
в уши, охватывая
лицо, виски, голову до самого затылка, тянулась вокруг, как будто стараясь подхватить мальчика, увлечь его куда-то
в пространство, которого он не мог видеть, унося сознание, навевая забывчивую истому.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней
в бреду. Он то лежал неподвижно и безмолвно
в своей постели, то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И во все это время с его
лица не сходило характерное выражение недоумения.
Дядя Максим всегда недовольно хмурился
в таких случаях, и, когда на глазах матери являлись слезы, а
лицо ребенка бледнело от сосредоточенных усилий, тогда Максим вмешивался
в разговор, отстранял сестру и начинал свои рассказы,
в которых, по возможности, прибегал только к пространственным и звуковым представлениям.
По временам,
в жаркий полдень, когда вокруг все смолкало, когда затихало людское движение и
в природе устанавливалась та особенная тишина, под которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на
лице слепого мальчика являлось характерное выражение.
В самом патетическом месте он почувствовал, как чья-то маленькая рука быстро пробежала легкими пальцами по его
лицу, скользнула по рукам и затем стала как-то торопливо ощупывать дудку.
Когда Анна Михайловна повернулась
в ту сторону, она увидела на побледневшем
лице Петрика то самое выражение, с каким
в памятный для нее день первой весенней прогулки мальчик лежал на траве.
И она сознавала, что гордая «пани» смиряется
в ней перед конюхом-хлопом. Она забывала его грубую одежду и запах дегтя, и сквозь тихие переливы песни вспоминалось ей добродушное
лицо, с мягким выражением серых глаз и застенчиво-юмористическою улыбкой из-под длинных усов. По временам краска гнева опять приливала к
лицу и вискам молодой женщины: она чувствовала, что
в борьбе из-за внимания ее ребенка она стала с этим мужиком на одну арену, на равной ноге, и он, «хлоп», победил.
Ей вспоминалось
лицо ее страдающего мальчика и пренебрежительный взгляд хохла, и щеки пылали
в темноте от стыда, а рука только пробегала
в воздухе над клавиатурой с боязливою жадностью…
Мать сидела с работой
в другой комнате на диване и, притаив дыхание, смотрела на него, любуясь каждым его движением, каждою сменою выражения на нервном
лице ребенка.
Лицо слепого, вместе с напряженным вниманием, выражало удовольствие; он, видимо, любовался каждым отдельным тоном, и уже
в этой чуткой внимательности к элементарным звукам, составным частям будущей мелодии, сказывались задатки артиста.
Но при этом казалось, что слепой придавал еще какие-то особенные свойства каждому звуку: когда из-под его руки вылетала веселая и яркая нота высокого регистра, он подымал оживленное
лицо, будто провожая кверху эту звонкую летучую ноту. Наоборот, при густом, чуть слышном и глухом дрожании баса он наклонял ухо; ему казалось, что этот тяжелый тон должен непременно низко раскатиться над землею, рассыпаясь по полу и теряясь
в дальних углах.
Легкая складка над бровями, привычка несколько подаваться головой вперед и выражение грусти, по временам пробегавшее какими-то облаками по красивому
лицу, — это все, чем сказалась слепота
в его наружности.
Когда, наконец, счастливая минута настала и жених с невестой стали рука об руку
в костеле, то
в усах и
в чубе молодцеватого жениха половина волос были совершенно седые, а покрытое стыдливым румянцем
лицо невесты было также обрамлено серебристыми локонами.
Он повиновался. Теперь он сидел, как прежде,
лицом к стороне заката, и когда девочка опять взглянула на это
лицо, освещенное красноватыми лучами, оно опять показалось ей странным.
В глазах мальчика еще стояли слезы, но глаза эти были по-прежнему неподвижны; черты
лица то и дело передергивались от нервных спазмов, но вместе с тем
в них виднелось недетское, глубокое и тяжелое горе.
— Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос ее дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло неизгладимый удар
в ее маленькое женственное сердце. — Слепо-ой? — повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему
лицом.
Когда же, подняв кверху задумчивое
лицо, она сообщала ему: «Ах, какая туча идет, какая туча темная-претемная!» — он ощущал сразу будто холодное дуновение и слышал
в ее голосе пугающий шорох ползущего по небу, где-то
в далекой высоте, чудовища.
— Нет, — сказал мальчик
в раздумье. — Я забыл все… А все-таки я видел, право же, видел… — добавил он после минутного молчания, и его
лицо сразу омрачилось. На незрячих глазах блеснула слеза…
В это самое время мать, с пылающим, возбужденным
лицом и печальными глазами, быстро ударяла пальцем по клавише, вызывая из инструмента непрерывно звеневшую высокую ноту.
Эта неожиданная идея поразила Максима таким удивлением, что он
в первую минуту не знал, что сказать сестре. Он заставил ее повторить свои опыты и, присмотревшись к напряженному выражению
лица слепого, покачал головой.
Отсюда, наконец, вытекали инстинктивные потуги детской мысли, отражавшиеся на
лице болезненным вопросом. Эти наследственные, но не тронутые
в личной жизни «возможности» световых представлений вставали, точно призраки,
в детской головке, бесформенные, неясные и темные, вызывая мучительные и смутные усилия.
— Вот послушай ты его, — говорил Ставрученко Максиму, лукаво подталкивая его локтем, когда студент ораторствовал с раскрасневшимся
лицом и сверкающими глазами. — Вот, собачий сын, говорит, как пишет!.. Подумаешь, и
в самом деле голова! А расскажи ты нам, ученый человек, как тебя мой Нечипор надул, а?
Всякому, кто посмотрел бы на него
в ту минуту, когда он сидел поодаль от описанной группы, бледный, взволнованный и красивый, сразу бросилось бы
в глаза это своеобразное
лицо, на котором так резко отражалось всякое душевное движение.
В голосе молодого человека слышалось самодовольство (тогда эти словечки были совсем новенькие) и вызывающая ирония; на несколько секунд все смолкли, и на
лице девушки проступил нервный румянец.
Она звала его, манила, будила дремавшие
в душе запросы, и уже эти первые призывы сказались
в его
лице бледностью, а
в душе — тупым, хотя еще смутным страданием.
Слепые
в этом отношении совершенно беззащитны, и потому на побледневшем
лице Петра можно было читать, как
в интимном дневнике, оставленном открытым
в гостиной…
Действительно, его походка стала тише,
лицо спокойнее. Он слышал рядом ее шаги, и понемногу острая душевная боль стихала, уступая место другому чувству. Он не отдавал себе отчета
в этом чувстве, но оно было ему знакомо, и он легко подчинялся его благотворному влиянию.
И опять ему вспомнилось детство, тихий плеск реки, первое знакомство с Эвелиной и ее горькие слезы при слове «слепой»… Инстинктивно почувствовал он, что теперь опять причиняет ей такую же рану, и остановился. Несколько секунд стояла тишина, только вода тихо и ласково звенела
в шлюзах. Эвелины совсем не было слышно, как будто она исчезла. По ее
лицу действительно пробежала судорога, но девушка овладела собой, и, когда она заговорила, голос ее звучал беспечно и шутливо.
Анна Михайловна с грустным и как будто виноватым
лицом явно старалась быть внимательною и любезною хозяйкой, и только один пан Попельский, значительно округлевший и как всегда благодушный, дремал на своем стуле
в ожидании ужина.
Молодой человек, казалось, шел вслед за девушкой, не сознавая хорошо, куда она ведет его. Когда
в дверях показалось его бледное
лицо и тонкая фигура, он вдруг приостановился на пороге этой освещенной комнаты. Но затем он перешагнул через порог и быстро, хотя с тем же полурассеянным, полусосредоточенным видом подошел к фортепиано.
Ночь глядела
в черные отверстия окон; кое-где из сада заглядывали с любопытством зеленые группы листьев, освещенных светом лампы. Гости, подготовленные только что смолкшим смутным рокотом пианино, отчасти охваченные веянием странного вдохновения, витавшего над бледным
лицом слепого, сидели
в молчаливом ожидании.
А Петр все молчал, приподняв кверху слепые глаза, и все будто прислушивался к чему-то.
В его душе подымались, как расколыхавшиеся волны, самые разнообразные ощущения. Прилив неведомой жизни подхватывал его, как подхватывает волна на морском берегу долго и мирно стоявшую на песке лодку… На
лице виднелось удивление, вопрос, и еще какое-то особенное возбуждение проходило по нем быстрыми тенями. Слепые глаза казались глубокими и темными.
И теперь, когда он играл какую-то итальянскую пьесу с трепещущим сердцем и переполненною душой,
в его игре с первых же аккордов сказалось что-то до такой степени своеобразное, что на
лицах посторонних слушателей появилось удивление.
Пан Попельский, ставший очень интересным круглым человеком, с ровно и красиво седеющими волосами и румяным
лицом, всегда
в этих случаях соглашался с Максимом, вероятно принимая эти слова на свой счет, и тотчас же отправлялся по хозяйству, которое у него, впрочем, шло отлично.
—
В этой истории, — продолжал молодой человек задумчиво, — есть еще другое
лицо, хоть мы напрасно искали здесь другой плиты. Судя по старой записи, которую мы нашли
в монастыре, рядом с Карым похоронен молодой бандурист… слепой, сопровождавший атамана
в походах…
Раз оставив свой обычный слегка насмешливый тон, Максим, очевидно, был расположен говорить серьезно. А для серьезного разговора на эту тему теперь уже не оставалось времени… Коляска подъехала к воротам монастыря, и студент, наклонясь, придержал за повод лошадь Петра, на
лице которого, как
в открытой книге, виднелось глубокое волнение.
Анна Михайловна вынула из кошелька и
в темноте подала ему бумажку. Слепой быстро выхватил ее из протянутой к нему руки, и под тусклым лучом, к которому они уже успели подняться, она видела, как он приложил бумажку к щеке и стал водить по ней пальцем. Странно освещенное и бледное
лицо, так похожее на
лицо ее сына, исказилось вдруг выражением наивной и жадной радости.
Но
в жестах,
в нервных складках губ,
в постоянном движении бровей было то удивительное, как бы родственное сходство, вследствие которого многие горбуны тоже напоминают друг друга
лицом, как братья.
Лицо Петра было несколько спокойнее.
В нем виднелась привычная грусть, которая у звонаря усиливалась острою желчностью и порой озлоблением. Впрочем, теперь и он, видимо, успокаивался. Ровное веяние ветра как бы разглаживало на его
лице все морщины, разливая по нем тихий мир, лежавший на всей скрытой от незрячих взоров картине… Брови шевелились все тише и тише.
Теперь его
лицо осветилось детскою радостью,
в которой, однако, было что-то жалкое и больное.
Петр стоял сумрачный и потемневший, точно на
лицо его надвинулась туча. Брови звонаря тоже вдруг поднялись высоко над глазами,
в которых виднелось так знакомое Эвелине выражение слепого страдания…
У верхней ступеньки они остановились на мгновение, но затем один за другим стали шмыгать мимо слепого звонаря, который с искаженным от злобы
лицом совал наудачу сжатыми кулаками, стараясь попасть
в кого-нибудь из бежавших.
В проходе вынырнуло вдруг из темноты новое
лицо. Это был, очевидно, Роман.
Лицо его было широко, изрыто оспой и чрезвычайно добродушно. Закрытые веки скрывали впадины глаз, на губах играла добродушная улыбка. Пройдя мимо прижавшейся к стене девушки, он поднялся на площадку. Размахнувшаяся рука его товарища попала ему сбоку
в шею.
Точно по безмолвному уговору, никто не возвращался к эпизоду
в монастыре, и вся эта поездка как будто выпала у всех из памяти и забылась. Однако было заметно, что она запала глубоко
в сердце слепого. Всякий раз, оставшись наедине или
в минуты общего молчания, когда его не развлекали разговоры окружающих, Петр глубоко задумывался, и на
лице его ложилось выражение какой-то горечи. Это было знакомое всем выражение, но теперь оно казалось более резким и сильно напоминало слепого звонаря.