Неточные совпадения
Это занятие поглощало почти
все его время, и потому голос его раздавался
в доме только
в известные, определенные часы дня, совпадавшие с обедом, завтраком и другими событиями
в том же роде.
Все удивлялись, как это
в таком почтенном во
всех отношениях семействе, каково было семейство пани Попельской, урожденной Яценко, мог выдаться такой ужасный братец.
Наконец, к великой радости
всех благомыслящих людей, дядя Максим за что-то сильно осердился на австрийцев и уехал
в Италию: там он примкнул к такому же забияке и еретику — Гарибальди, который, как с ужасом передавали паны помещики, побратался с чертом и
в грош не ставит самого Папу.
Странная наружность, угрюмо сдвинутые брови, стук костылей и клубы табачного дыма, которыми он постоянно окружал себя, не выпуская изо рта трубки, —
все это пугало посторонних, и только близкие к инвалиду люди знали, что
в изрубленном теле бьется горячее и доброе сердце, а
в большой квадратной голове, покрытой щетиной густых волос, работает неугомонная мысль.
Неизвестно, что вышло бы со временем из мальчика, предрасположенного к беспредметной озлобленности своим несчастием и
в котором
все окружающее стремилось развить эгоизм, если бы странная судьба и австрийские сабли не заставили дядю Максима поселиться
в деревне,
в семье сестры.
Присутствие
в доме слепого мальчика постепенно и нечувствительно дало деятельной мысли изувеченного бойца другое направление. Он
все так же просиживал целые часы, дымя трубкой, но
в глазах, вместо глубокой и тупой боли, виднелось теперь вдумчивое выражение заинтересованного наблюдателя. И чем более присматривался дядя Максим, тем чаще хмурились его густые брови, и он
все усиленнее пыхтел своею трубкой. Наконец однажды он решился на вмешательство.
— Пойми меня, Анна, — сказал Максим мягче. — Я не стал бы напрасно говорить тебе жестокие вещи. У мальчика тонкая нервная организация. У него пока есть
все шансы развить остальные свои способности до такой степени, чтобы хотя отчасти вознаградить его слепоту. Но для этого нужно упражнение, а упражнение вызывается только необходимостью. Глупая заботливость, устраняющая от него необходимость усилий, убивает
в нем
все шансы на более полную жизнь.
Однако со временем стало выясняться
все более и более, что развитие восприимчивости идет главным образом
в сторону слуха.
Третья зима его жизни приходила к концу. На дворе уже таял снег, звенели весенние потоки, и вместе с тем здоровье мальчика, который зимой
все прихварывал и потому
всю ее провел
в комнатах, не выходя на воздух, стало поправляться.
Вынули вторые рамы, и весна ворвалась
в комнату с удвоенной силой.
В залитые светом окна глядело смеющееся весеннее солнце, качались голые еще ветки буков, вдали чернели нивы, по которым местами лежали белые пятна тающих снегов, местами же пробивалась чуть заметною зеленью молодая трава.
Всем дышалось вольнее и лучше, на
всех весна отражалась приливом обновленной и бодрой жизненной силы.
Хаос весенней неурядицы смолк. Под жаркими лучами солнца работа природы входила
все больше и больше
в свою колею, жизнь как будто напрягалась, ее поступательный ход становился стремительнее, точно бег разошедшегося поезда.
В лугах зазеленела молодая травка,
в воздухе носился запах березовых почек.
С первых же шагов, когда лучи теплого дня ударили ему
в лицо, согрели нежную кожу, он инстинктивно поворачивал к солнцу свои незрячие глаза, как будто чувствуя, к какому центру тяготеет
все окружающее.
А ветер с поля
все свистел
в уши, и мальчику казалось, что волны бегут быстрее и их рокот застилает
все остальные звуки, которые несутся теперь откуда-то с другого мира, точно воспоминание о вчерашнем дне.
Не окрепшее еще и переполненное новыми ощущениями сознание начинало изнемогать; оно еще боролось с нахлынувшими со
всех сторон впечатлениями, стремясь устоять среди них, слить их
в одно целое и таким образом овладеть ими, победить их.
И звуки летели и падали один за другим,
все еще слишком пестрые, слишком звонкие… Охватившие мальчика волны вздымались
все напряженнее, налетая из окружающего звеневшего и рокотавшего мрака и уходя
в тот же мрак, сменяясь новыми волнами, новыми звуками… быстрее, выше, мучительнее подымали они его, укачивали, баюкали… Еще раз пролетела над этим тускнеющим хаосом длинная и печальная нота человеческого окрика, и затем
все сразу смолкло.
Эта работа завлекала его
все больше и больше, и поэтому мрачные мысли о непригодности к житейской борьбе, о «червяке, пресмыкающемся
в пыли», и о «фурштате» давно уже незаметно улетучились из квадратной головы ветерана.
Дядя Максим убеждался
все более и более, что природа, отказавшая мальчику
в зрении, не обидела его
в других отношениях; это было существо, которое отзывалось на доступные ему внешние впечатления с замечательною полнотой и силой.
После первой весенней прогулки мальчик пролежал несколько дней
в бреду. Он то лежал неподвижно и безмолвно
в своей постели, то бормотал что-то и к чему-то прислушивался. И во
все это время с его лица не сходило характерное выражение недоумения.
— Да, малиновка такая… Зато большие птицы никогда не поют так хорошо, как маленькие. Малиновка старается, чтобы
всем было приятно ее слушать. А аист — серьезная птица, стоит себе на одной ноге
в гнезде, озирается кругом, точно сердитый хозяин на работников, и громко ворчит, не заботясь о том, что голос у него хриплый и его могут слышать посторонние.
Темная голова ребенка обогащалась новыми представлениями; посредством сильно изощренного слуха он проникал
все дальше
в окружавшую его природу.
По временам,
в жаркий полдень, когда вокруг
все смолкало, когда затихало людское движение и
в природе устанавливалась та особенная тишина, под которой чуется только непрерывный, бесшумный бег жизненной силы, на лице слепого мальчика являлось характерное выражение.
Когда дремота
все гуще застилала его сознание, когда смутный шелест буков совсем стихал и он переставал уже различать и дальний лай деревенских собак, и щелканье соловья за рекой, и меланхолическое позвякивание бубенчиков, подвязанных к пасшемуся на лугу жеребенку, — когда
все отдельные звуки стушевывались и терялись, ему начинало казаться, что
все они, слившись
в одну стройную гармонию, тихо влетают
в окно и долго кружатся над его постелью, навевая неопределенные, но удивительно приятные грезы.
Его неуклюжий «струмент», казалось, надрывается от усилий, чтобы поспеть своими тяжелыми басовыми нотами за легкими, певучими и прыгающими тонами Иохимовой скрипки, а сам старый Янкель, высоко подергивая плечами, вертел лысой головой
в ермолке и
весь подпрыгивал
в такт шаловливой и бойкой мелодии.
Он перебрал их до десятка, пробовал на
все лады, обрезал, мочил
в воде и сушил на солнце, подвешивал на тонкой бечевочке под крышей, чтобы ее обдувало ветром, но ничто не помогало: горская дудка не слушалась хохлацкого сердца.
Наконец он осердился на
всех бродячих горцев, убедившись окончательно, что ни один из них не
в состоянии сделать хорошую дудку, и затем решился сделать ее своими руками.
В течение нескольких дней он бродил с насупленными бровями по полям и болотам, подходил к каждому кустику ивы, перебирал ее ветки, срезал некоторые из них, но, по-видимому,
все не находил того, что ему было нужно.
— Ото ж воно самéсенькое, — пробормотал Иохим с удовольствием и выбросил
в речку
все срезанные ранее прутья.
В таком музыкальном экстазе,
весь изливаясь
в дрожащих мелодиях, лежал Иохим
в конюшне и
в тот вечер.
Она, по-видимому, уже несколько минут стояла нa этом месте, слушая его игру и глядя на своего мальчика, который сидел на койке, укутанный
в полушубок Иохима, и
все еще жадно прислушивался к оборванной песне.
Вечерний чай и ужин служили для него лишь указанием, что желанная минута близка, и мать, которой как-то инстинктивно не нравились эти музыкальные сеансы,
все же не могла запретить своему любимцу бежать к дударю и просиживать у него
в конюшне часа два перед сном.
Все это наводило на мальчика чувство, близкое к испугу, и не располагало
в пользу нового неодушевленного, но вместе сердитого гостя. Он ушел
в сад и не слышал, как установили инструмент на ножках, как приезжий из города настройщик заводил его ключом, пробовал клавиши и настраивал проволочные струны. Только когда
все было кончено, мать велела позвать
в комнату Петю.
И теперь трудно было иностранному пришельцу бороться с простою местною дудкой, потому что она явилась слепому мальчику
в тихий час дремоты, среди таинственного вечернего шороха, под шелест засыпавших буков,
в сопровождении
всей родственной украинской природы.
А деревья
в саду шептались у нее над головой, ночь разгоралась огнями
в синем небе и разливалась по земле синею тьмой, и, вместе с тем,
в душу молодой женщины лилась горячая грусть от Иохимовых песен. Она
все больше смирялась и
все больше училась постигать нехитрую тайну непосредственной и чистой, безыскусственной поэзии.
Бедная мать! Слепота ее ребенка стала и ее вечным, неизлечимым недугом. Он сказался и
в болезненно преувеличенной нежности, и
в этом
всю ее поглотившем чувстве, связавшем тысячью невидимых струн ее изболевшее сердце с каждым проявлением детского страдания. По этой причине то, что
в другой вызвало бы только досаду, — это странное соперничество с хохлом-дударем, — стало для нее источником сильнейших, преувеличенно-жгучих страданий.
Тем не менее, изо дня
в день какое-то внутреннее сознание своей силы
в ней
все возрастало, и, выбирая время, когда мальчик играл перед вечером
в дальней аллее или уходил гулять, она садилась за пианино.
Дядя Максим относился ко
всем этим музыкальным экспериментам только терпимо. Как это ни странно, но так явно обнаружившиеся склонности мальчика порождали
в инвалиде двойственное чувство. С одной стороны, страстное влечение к музыке указывало на несомненно присущие мальчику музыкальные способности и, таким образом, определяло отчасти возможное для него будущее. С другой — к этому сознанию примешивалось
в сердце старого солдата неопределенное чувство разочарования.
— Эй, Иохим, — сказал он одним вечером, входя вслед за мальчиком к Иохиму. — Брось ты хоть один раз свою свистелку! Это хорошо мальчишкам на улице или подпаску
в поле, а ты
все же таки взрослый мужик, хоть эта глупая Марья и сделала из тебя настоящего теленка. Тьфу, даже стыдно за тебя, право! Девка отвернулась, а ты и раскис. Свистишь, точно перепел
в клетке!
— Не скажите, пане, — заговорил он. — Такую дуду не найти вам ни у одного пастуха
в Украйне, не то что у подпаска… То
все свистелки, а это… вы вот послушайте.
Он закрыл пальцами
все отверстия и взял на дудке два тона
в октаву, любуясь полным звуком. Максим плюнул.
Слепота застилает видимый мир темною завесой, которая, конечно, ложится на мозг, затрудняя и угнетая его работу, но
все же из наследственных представлений и из впечатлений, получаемых другими путями, мозг творит
в темноте свой собственный мир, грустный, печальный и сумрачный, но не лишенный своеобразной, смутной поэзии.
И протяжная нота песни о прошлом колышется, звенит и смолкает
в воздухе, чтобы зазвенеть опять и вызвать из сумрака
все новые и новые фигуры.
Старика «Хведька», который заходит по временам
в усадьбу,
все зовут «старым козаком».
Но инвалид пустил
в дело
все свое влияние, и через два-три месяца мальчик весело скакал
в седле рядом с Иохимом, который командовал только на поворотах.
Легкая складка над бровями, привычка несколько подаваться головой вперед и выражение грусти, по временам пробегавшее какими-то облаками по красивому лицу, — это
все, чем сказалась слепота
в его наружности.
Его движения
в знакомом месте были уверенны, но
все же было заметно, что природная живость подавлена и проявляется по временам довольно резкими нервными порывами.
Эти травы наполняли
всю избу особенным специфическим благоуханием, которое неразрывно связывалось
в памяти всякого посетителя с воспоминанием об этом чистом маленьком домике, об его тишине и порядке и о двух стариках, живших
в нем какою-то необычною
в наши дни тихою жизнью.
В обществе этих стариков росла их единственная дочь, небольшая девочка, с длинною русой косой и голубыми глазами, поражавшая
всех при первом же знакомстве какою-то странною солидностью, разлитою во
всей ее фигуре.
Этот простой вопрос больно отозвался
в сердце слепого. Он ничего не ответил, и только его руки, которыми он упирался
в землю, как-то судорожно схватились за траву. Но разговор уже начался, и девочка,
все стоя на том же месте и занимаясь своим букетом, опять спросила...
Все это было сделано так неожиданно и быстро, что девочка, пораженная удивлением, не могла сказать ни слова; она только глядела на него широко открытыми глазами,
в которых отражалось чувство, близкое к ужасу.
— Слепо-ой? — протянула она нараспев, и голос ее дрогнул, как будто это грустное слово, тихо произнесенное мальчиком, нанесло неизгладимый удар
в ее маленькое женственное сердце. — Слепо-ой? — повторила она еще более дрогнувшим голосом, и, как будто ища защиты от охватившего
всю ее неодолимого чувства жалости, она вдруг обвила шею мальчика руками и прислонилась к нему лицом.