Неточные совпадения
На остром углу это»
улицы и нашего переулка стояла полицейская будка, где жил старый будочник (
с алебардой, вскоре упраздненной); а за будкой, среди зелени чьего-то сада, высилась огромная «фигура» — старый польский крест
с крышкой, прикрывавшей распятую фигуру Христа.
В этот самый день или вообще в ближайшее время после происшествия мы
с матерью и
с теткой шли по
улице в праздничный день, и к нам подошел пан Уляницкий.
Это был большой крест
с распятием, стоявший в саду нашего соседа пана Добровольского, на перекрестке нашего переулка и двух других
улиц, среди кустов акации, бузины и калины, буйно разросшихся у его подножия.
Через несколько дней, действительно, по
улицам прошел отряд странных всадников на маленьких лошадках, в остроконечных шапках
с бараньей мохнатой оторочкой.
Я сказал матери, что после церкви пойду к товарищу на весь день; мать отпустила. Служба только началась еще в старом соборе, когда Крыштанович дернул меня за рукав, и мы незаметно вышли. Во мне шевелилось легкое угрызение совести, но, сказать правду, было также что-то необыкновенно заманчивое в этой полупреступной прогулке в часы, когда товарищи еще стоят на хорах собора, считая ектений и
с нетерпением ожидая Херувимской. Казалось, даже самые
улицы имели в эти часы особенный вид.
Крыштанович уверенным шагом повел меня мимо прежней нашей квартиры. Мы прошли мимо старой «фигуры» на шоссе и пошли прямо. В какой-то маленькой лавочке Крыштанович купил две булки и кусок колбасы. Уверенность,
с какой он делал эту покупку и расплачивался за нее серебряными деньгами, тоже импонировала мне: у меня только раз в жизни было пятнадцать копеек, и когда я шел
с ними по
улице, то мне казалось, что все знают об этой огромной сумме и кто-нибудь непременно затевает меня ограбить…
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы
с братом ожидали «рогатого попа». Потом и
улица, и дом Коляновских исчезли за косогором… По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе,
с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
Тюрьма стояла на самом перевале, и от нее уже был виден город, крыши домов,
улицы, сады и широкие сверкающие пятна прудов… Грузная коляска покатилась быстрее и остановилась у полосатой заставы шлагбаума. Инвалидный солдат подошел к дверцам, взял у матери подорожную и унес ее в маленький домик, стоявший на левой стороне у самой дороги. Оттуда вышел тотчас же высокий господин, «команду на заставе имеющий», в путейском мундире и
с длинными офицерскими усами. Вежливо поклонившись матери, он сказал...
С вечной заботой о загадочных выражениях «Слова» он ходил по
улицам сонного городка, не замечая ничего окружающего и забывая порой о цели своего выхода из дому.
Мы очень любили беседовать
с ним, застигнув его где-нибудь на
улице.
И совершенно серьезно ставил единицу. К отметкам он относился
с насмешливым пренебрежением и часто, по просьбе класса, переправлял классные двойки на тройки или даже четверки… Но единицы, поставленные на
улице, отстаивал упорнее.
С семи часов вечера выходить из квартир тоже воспрещалось, и
с закатом солнца маленький городишко
с его
улицами и переулками превращался для учеников в ряд засад, западней, внезапных нападений и более или менее искусных отступлений.
Потом
с песнями и диким гиканьем проволокли на лестнице по засыпающим
улицам и бросили против клуба…
Но когда братья прибежали к нему
с радостною вестью, малыш вскочил
с постели и, увидев в окно проходившего мучителя, выскочил на
улицу.
Тут случилось нечто неожиданное и страшное. Фартук сам распахнулся
с другой стороны… Из тарантаса выкатилась плотная невысокая фигура в военной форме, и среди общего испуга и недоумения его превосходительство, командующий войсками киевского военного округа и генерал — губернатор Юго — западного края, бежал, семеня короткими ногами, через
улицу в сторону, противоположную от исправничьего крыльца…
Полицейские не успевали их прогонять даже
с Гимназической
улицы…
«Разнузданное хлопство», не стесняясь, кричало, что капитанский магазин обокрали паны, и
с этим известием хлынуло на
улицу.
В этот день он явился в класс
с видом особенно величавым и надменным.
С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он
с новым учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых. На углу Тополевой
улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел на штабеле бревен, покачивался из стороны в сторону, обменивался шутками
с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
Оказывается, на конюшне секут «шалунишку» буфетчика, человека
с большими бакенбардами, недавно еще в долгополом сюртуке прислуживавшего за столом… Лицо у Мардария Аполлоновича доброе. «Самое лютое негодование не устояло бы против его ясного и кроткого взора…» А на выезде из деревни рассказчик встречает и самого «шалунишку»: он идет по
улице, лущит семечки и на вопрос, за что его наказали, отвечает просто...
Однажды на Гимназической
улице, когда я
с охапкой книг шел
с последнего урока, меня обогнал Авдиев.
Только во сне я читал иной раз собственные стихи или рассказы. Они были уже напечатаны, и в них было все, что мне было нужно: наш городок, застава,
улицы, лавки, чиновники, учителя, торговцы, вечерние гуляния. Все было живое, и над всем было что-то еще, уже не от этой действительности, что освещало будничные картины не будничным светом. Я
с восхищением перечитывал страницу за страницей.
Было поздно, когда студент стал прощаться. Молодежь
с девицами его провожала. Они удалились веселой гурьбой по переулку, смеясь, перебивая друг друга, делясь новыми аргументами, радостно упраздняя бога и бессмертие. И долго этот шумливый комок двигался, удаляясь по спящей
улице, сопровождаемый лаем деревенских собак.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя по широким темным
улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и, лежа в своей комнате
с закрытыми ставнями, думает обо мне
с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один,
с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
После этого я не раз встречался
с нею на
улицах и всякий раз почтительно кланялся, а она отвечала снисходительным кивком головы, а порой взглядом черных глаз, в котором светилась некоторая благосклонность.
И потом в тихий летний вечер, полусумеречный, полупронизанный светом луны, на
улицах опять слышались печально торжественные звуки флейт и кларнетов и размеренный топот огромной толпы, в середине которой шла Басина Ита
с своим ученым супругом.
Порой в окне, где лежала больная, в щель неплотно сдвинутых гардин прокрадывался луч света, и мне казалось, что он устанавливает какую-то связь между мною, на темной
улице, и комнатой
с запахом лекарств, где на белой подушке чудилось милое лицо
с больным румянцем и закрытыми глазами.
Я не смел думать, что это подействовала моя молитва, но какое-то теплое чувство охватило меня однажды в тихий вечерний час на пустой
улице с такою силой, что я на некоторое время совершенно забылся в молитве.
— Молится, —
с удивлением сказала одна, и, постояв еще несколько секунд, они пошли своим путем, делясь какими-то замечаниями. А я стоял на
улице, охваченный особенным радостным предчувствием. Кажется, это была моя последняя молитва, проникнутая живой непосредственностью и цельностью настроения. Мне вспомнилась моя детская молитва о крыльях. Как я был глуп тогда… Просил, в сущности, игрушек… Теперь я знал, о чем я молился, и радостное предчувствие казалось мне ответом…
Во — первых, завел тросточку,
с которой расхаживал по
улицам, размахивая ею особенным образом.
Некоторое время я бродил ощупью по книге, натыкаясь, точно на
улице, на целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля
с железным крючком вместо руки… Нет, все еще неинтересно… Тутс
с его любовью к жилетам… Дурак… Стоило ли описывать такого болвана?..
— Дурак! Сейчас закроют библиотеку, — крикнул брат и, выдернув книгу, побежал по
улице. Я в смущении и со стыдом последовал за ним, еще весь во власти прочитанного, провожаемый гурьбой еврейских мальчишек. На последних, торопливо переброшенных страницах передо мной мелькнула идиллическая картина: Флоренса замужем. У нее мальчик и девочка, и… какой-то седой старик гуляет
с детыми и смотрит на внучку
с нежностью и печалью…