Неточные совпадения
Дверь из передней на двор была открыта, и в нее откуда-то, из озаренной луною дали, неслось рокотание колес
по мощеной
улице.
Улица эта немного подымалась
по мере удаления, и потому всё приближавшееся
по ней к центру города как бы скатывалось вниз…
Другая кладбищенская
улица круто сворачивала около нашего переулка влево. Она вела на кладбища — католическое и лютеранское, была широка, мало заселена, не вымощена и покрыта глубоким песком. Траурные колесницы здесь двигались тихо, увязая
по ступицы в чистом желтом песке, а в другое время движения
по ней было очень мало.
От больших
улиц он отделялся двумя каменными домами,
по местному «каменицами».
В нашем переулке было как-то особенно тихо, рокот экипажей
по мощеным
улицам города тоже стихал, и оттого яснее выступал непривычный звон…
И все кругом чисто и приятно: дома,
улица, ворота и особенно высокое синее небо,
по которому тихо, как будто легкими толчками, передвигается белое облако.
Я подумал, что Гюгенет строг и чопорен только в гимназии, а здесь, на
улице, он заговорит опять
по — прежнему со смехом и прибаутками, как веселый старший товарищ.
По городу грянула весть, что крест посадили в кутузку. У полиции весь день собирались толпы народа. В костеле женщины составили совет, не допустили туда полицмейстера, и после полудня женская толпа, все в глубоком трауре, двинулась к губернатору. Небольшой одноэтажный губернаторский дом на Киевской
улице оказался в осаде. Отец, проезжая мимо, видел эту толпу и седого старого полицмейстера, стоявшего на ступенях крыльца и уговаривавшего дам разойтись.
Наконец кто-то берет меня в плен, и меня сажают в тот самый домик на Вельской
улице, где,
по рассказам, сидела в заключении знаменитая девица Пустовойтова — Иоанна д’Арк «повстанья».
Мы миновали православное кладбище, поднявшись на то самое возвышение дороги, которое когда-то казалось мне чуть не краем света, и откуда мы с братом ожидали «рогатого попа». Потом и
улица, и дом Коляновских исчезли за косогором…
По сторонам тянулись заборы, пустыри, лачуги, землянки, перед нами лежала белая лента шоссе, с звенящей телеграфной проволокой, а впереди, в дымке пыли и тумана, синела роща, та самая, где я когда-то в первый раз слушал шум соснового бора…
И действительно, кто-то бежал
по старой Вильской
улице и махал белым свертком.
И совершенно серьезно ставил единицу. К отметкам он относился с насмешливым пренебрежением и часто,
по просьбе класса, переправлял классные двойки на тройки или даже четверки… Но единицы, поставленные на
улице, отстаивал упорнее.
Исполнялось это редко, и главная прелесть незаконного утреннего она состояла именно в сознании, что где-то, в тумане, пробираясь
по деревянным кладочкам и проваливаясь с калошами в грязь, крадется ищейка Дидонус и, быть может, в эту самую минуту уже заглядывает с
улицы в окно…
Потом с песнями и диким гиканьем проволокли на лестнице
по засыпающим
улицам и бросили против клуба…
Среди шумной толпы он проходит брезгливо, точно пробирается
по грязной
улице; глаза его бегают сердито и чутко: ищут Дитяткевича, чтобы тот проложил ему дорогу.
Часов, вероятно, около пяти прискакал от тюрьмы пожарный на взмыленной лошади, а за ним, в перспективе
улицы, вскоре появился тарантас, запряженный тройкой
по — русски. Ямщик ловко осадил лошадей, залился на месте колокольчик, помощник исправника и квартальные кинулись отстегивать фартук, но…
Из дома на той же
улице, одетый
по форме, важный, прямой, в треуголке и при шпаге вышел директор Долгоногов.
Прежде всего на
улице по направлению от заставы слышен шум.
Помню, в один светлый осенний вечер я шел
по тихой Тополевой
улице и свернул через пустырь в узенький переулок.
Было поздно, когда студент стал прощаться. Молодежь с девицами его провожала. Они удалились веселой гурьбой
по переулку, смеясь, перебивая друг друга, делясь новыми аргументами, радостно упраздняя бога и бессмертие. И долго этот шумливый комок двигался, удаляясь
по спящей
улице, сопровождаемый лаем деревенских собак.
Я, разумеется, не боялся. Наоборот, идя
по широким темным
улицам и пустырям, я желал какой-нибудь опасной встречи. Мне так приятно было думать, что Люня еще не спит и, лежа в своей комнате с закрытыми ставнями, думает обо мне с опасением и участием. А я ничего не боюсь и иду один, с палкой в руке, мимо старых, обросших плющами стен знаменитого дубенского замка. И мне приходила в голову гордая мысль, что я, должно быть, «влюблен».
По вечерам, когда движение на
улицах стихало, я выходил из дому, шел
по шоссе к шлагбауму мимо дома Линдгорстов.
Некоторое время я бродил ощупью
по книге, натыкаясь, точно на
улице, на целые вереницы персонажей, на их разговоры, но еще не схватывая главного: струи диккенсовского юмора. Передо мною промелькнула фигурка маленького Павла, его сестры Флоренсы, дяди Смоля, капитана Тудля с железным крючком вместо руки… Нет, все еще неинтересно… Тутс с его любовью к жилетам… Дурак… Стоило ли описывать такого болвана?..
Привычным шагом, но медленнее обыкновенного, отправился я вдоль
улицы, весь погруженный в чтение, но тем не менее искусно лавируя
по привычке среди встречных.
Неточные совпадения
Почтмейстер. Да из собственного его письма. Приносят ко мне на почту письмо. Взглянул на адрес — вижу: «в Почтамтскую
улицу». Я так и обомлел. «Ну, — думаю себе, — верно, нашел беспорядки
по почтовой части и уведомляет начальство». Взял да и распечатал.
Этот вопрос произвел всеобщую панику; всяк бросился к своему двору спасать имущество.
Улицы запрудились возами и пешеходами, нагруженными и навьюченными домашним скарбом. Торопливо, но без особенного шума двигалась эта вереница
по направлению к выгону и, отойдя от города на безопасное расстояние, начала улаживаться. В эту минуту полил долго желанный дождь и растворил на выгоне легко уступающий чернозем.
Не имелось ясного центрального пункта;
улицы разбегались вкривь и вкось; дома лепились кое-как, без всякой симметрии,
по местам теснясь друг к другу,
по местам оставляя в промежутках огромные пустыри.
Затем
по всем
улицам накурили смирною и ливаном, [Смирна и ливан — здесь: восточные благовонные смолы, ладан.] и тогда только обнадежились, что вражья сила окончательно посрамлена.
Но торжество «вольной немки» приходило к концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на
улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено. В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы,
по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке, в клетку, но было уже поздно.