Неточные совпадения
Когда в
обычный час высокая
фигура с огненными глазами стала на
обычном месте, то все, конечно, считали отчаянного солдата погибшим.
Клубок пыли исчез. Я повернулся к городу. Он лежал в своей лощине, тихий, сонный и… ненавистный. Над ним носилась та же легкая пелена из пыли, дыма и тумана, местами сверкали клочки заросшего пруда, и старый инвалид дремал в
обычной позе, когда я проходил через заставу. Вдобавок, около пруда, на узкой деревянной кладочке, передо мной вдруг выросла огромная
фигура Степана Яковлевича, ставшего уже директором. Он посмотрел на меня с высоты своего роста и сказал сурово...
Профиль, резко выступавший в квадрате окна, стал расплываться. Что-то сделалось с моими глазами, и Тит вдруг стал близким и огромным. Потом явилось два Тита и два профиля в окне. Голова у меня кружилась… Я сделал усилие, и
обычная фигура Тита оказалась одна и на месте. Но это меня не успокоило. Мгновение, и начались опять те же превращения…
Неточные совпадения
Обычные встречи: обоз без конца, // Толпа богомолок старушек, // Гремящая почта,
фигура купца // На груде перин и подушек; // Казенная фура! с десяток подвод: // Навалены ружья и ранцы. // Солдатики! Жидкий, безусый народ, // Должно быть, еще новобранцы; // Сынков провожают отцы-мужики // Да матери, сестры и жены. // «Уводят, уводят сердечных в полки!» — // Доносятся горькие стоны…
Однажды Вихров, идя по Невскому, увидел, что навстречу ему идут какие-то две не совсем
обычные для Петербурга
фигуры, мужчина в фуражке с кокардой и в черном, нескладном, чиновничьем, с светлыми пуговицами, пальто, и женщина в сером и тоже нескладном бурнусе, в маленькой пастушечьей соломенной шляпе и с короткими волосами.
Он ходил по комнате, садился за стол, брал лист бумаги, чертил на нем несколько строк — и тотчас их вымарывал… Вспоминал удивительную
фигуру Джеммы, в темном окне, под лучами звезд, всю развеянную теплым вихрем; вспоминал ее мраморные руки, подобные рукам олимпийских богинь, чувствовал их живую тяжесть на плечах своих… Потом он брал брошенную ему розу — и казалось ему, что от ее полузавядших лепестков веяло другим, еще более тонким запахом, чем
обычный запах роз…
Затем в толпе молодых дам и полураспущенных молодых людей, составлявших
обычную свиту Юлии Михайловны и между которыми эта распущенность принималась за веселость, а грошовый цинизм за ум, я заметил два-три новых лица: какого-то заезжего, очень юлившего поляка, какого-то немца-доктора, здорового старика, громко и с наслаждением смеявшегося поминутно собственным своим вицам, и, наконец, какого-то очень молодого князька из Петербурга, автоматической
фигуры, с осанкой государственного человека и в ужасно длинных воротничках.
Изо всех собравшихся на станции только один этот человек, с чахоточной
фигурой и лицом старой обезьяны, сохранял свою
обычную невозмутимость. Он приехал позднее всех и теперь медленно ходил взад и вперед по платформе, засунув руки по локоть в карманы широких, обвисших брюк и пожевывая свою вечную сигару. Его светлые глаза, за которыми чувствовался большой ум ученого и сильная воля авантюриста, как и всегда, неподвижно и равнодушно глядели из-под опухших, усталых век.