Неточные совпадения
Образ отца сохранился в моей памяти совершенно ясно: человек среднего роста, с легкой наклонностью
к полноте. Как чиновник
того времени, он тщательно брился; черты его лица были тонки и красивы: орлиный нос, большие карие глаза и губы с сильно изогнутыми верхними линиями. Говорили, что в молодости он был похож на Наполеона Первого, особенно когда надевал по — наполеоновски чиновничью треуголку. Но мне трудно было представить Наполеона хромым, а отец всегда ходил с палкой и слегка волочил левую ногу…
Каждый раз на новом месте отцовской службы неизменно повторялись одни и
те же сцены:
к отцу являлись «по освященному веками обычаю» представители разных городских сословий с приношениями.
Отец принял ее очень радушно, с
той благосклонностью, которую мы обыкновенно чувствуем
к людям, нам много обязанным.
Когда же оказалось, что чиновника надули,
то драма разрешилась общим смехом, под которым, однако, угадывалось и негодование против, евреев, и некоторое сочувствие
к обманутому.
Он не обедал в этот день и не лег по обыкновению спать после обеда, а долго ходил по кабинету, постукивая на ходу своей палкой. Когда часа через два мать послала меня в кабинет посмотреть, не заснул ли он, и, если не спит, позвать
к чаю, —
то я застал его перед кроватью на коленях. Он горячо молился на образ, и все несколько тучное тело его вздрагивало… Он горько плакал.
Тот дом, в котором, казалось мне, мы жили «всегда», был расположен в узком переулке, выбегавшем на небольшую площадь.
К ней сходилось несколько улиц; две из них вели на кладбища.
И вот, на третий день, часа в три, вскоре после
того как на дворе прогремели колеса отцовской брички, нас позвали не
к обеду, а в кабинет отца.
В
ту же ночь с ним сделался сильный жар, позвали доктора… а
к следующему вечеру он умер, кажется, «от горла»…
Медвежонок вырос в медведя и все продолжал расти, так что когда они подошли
к концу гребли и поравнялись с мельницей,
то он был уже выше мельничной крыши.
Поэтому мы все больше и больше попадали во власть «
того света», который казался нам наполненным враждебной и чуткой силой… Однажды старший брат страшно закричал ночью и рассказал, что
к нему из соседней темной комнаты вышел чорт и, подойдя
к его кровати, очень изящно и насмешливо поклонился.
О дальнейшем не думалось; все мысли устремились
к одному, взлететь над городом, видеть внизу огоньки в домах, где люди сидят за чайными столами и ведут обычные разговоры, не имея понятия о
том, что я ношусь над ними в озаренной таинственной синеве и гляжу оттуда на их жалкие крыши.
Знакомство с купленным мальчиком завязать было трудно. Даже в
то время, когда пан Уляницкий уходил в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми делами: вынести сор, принести воды, сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили
к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои черные круглые глаза и старался поскорее уйти, как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Иохим полюбил эту девушку, и она полюбила его, но когда моя мать по просьбе Иохима пошла
к Коляновской просить отдать ему Марью,
то властная барыня очень рассердилась, чуть ли не заплакала сама, так как и она и ее две дочери «очень любили Марью», взяли ее из деревни, осыпали всякими благодеяниями и теперь считали, что она неблагодарная…
История эта состояла в следующем: мужик пахал поле и выпахал железный казанок (котел) с червонцами. Он тихонько принес деньги домой и зарыл в саду, не говоря никому ни слова. Но потом не утерпел и доверил тайну своей бабе, взяв с нее клятву, что она никому не расскажет. Баба, конечно, забожилась всеми внутренностями, но вынести тяжесть неразделенной тайны была не в силах. Поэтому она отправилась
к попу и, когда
тот разрешил ее от клятвы, выболтала все на духу.
Поп оказался жадный и хитрый. Он убил и ободрал молодого бычка, надел на себя его шкуру с рогами, причем попадья кое — где зашила его нитками, пошел в полночь
к хате мужика и постучал рогом в оконце. Мужик выглянул и обомлел. На другую ночь случилось
то же, только на этот раз чорт высказал категорическое требование: «Вiдай мoï грошi»…
Поп радостно прибежал
к своей попадье и, наклонив рога, сказал: «Снимай грошi». Но когда попадья захотела снять котелок,
то оказалось, что он точно прирос
к рогам и не поддавался. «Ну, так разрежь шов и сними с кожей». Но и тут, как только попадья стала ножницами резать шов, — пол закричал не своим голосом, что она режет ему жилы. Оказалось, что червонцы прикипели
к котлу, котел прирос
к рогам, а бычья кожа —
к попу…
В эти первые дни можно было часто видеть любопытных, приставлявших уши
к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили, что по проволоке разговаривают, а так как ее вели до границы,
то и явилось естественное предположение, что это наш царь будет разговаривать о делах с иностранными царями.
Потом толпа с песнями удалилась от освещенного барского дома
к смиренным огонькам за косогором, и, по мере
того как певцы расходились по хатам, — песня замирала и таяла, пока не угасла совсем где-то в невидном дальнем конце деревни.
Я
тот, который когда-то смотрел на ночной пожар, сидя на руках у кормилицы,
тот, который колотил палкой в лунный вечер воображаемого вора,
тот, который обжег палец и плакал от одного воспоминания об этом,
тот, который замер в лесу от первого впечатления лесного шума,
тот, которого еще недавно водили за руку
к Окрашевской…
И вот теперь я
тот, что бесстрашно прошел мимо стольких опасностей, подошел
к самым ворогам пансиона, где я уже имею высокое звание «учня»; и я смотрю кругом и кверху.
— Кос — ти пере — ломаю!.. все кости… —
то наши детские души уходили в пятки… Но это бывало не часто. Старый добряк экономил этот эффект и прибегал
к нему лишь в крайних случаях.
Я не знал ни
того, ни другого языка, и как только заговорил по — польски, — на моей шее очутилась веревочка с привешенной
к ней изрядной толщины дубовой линейкой.
Действительно, я носил линейку на виду, тогда как надо было спрятать ее и накинуть на шею
тому, кто проговаривался польским или русским словом… Это походило немного на поощрение шпионства, но при общем тоне пансиона превратилось в своего рода шутливый спорт. Ученики весело перекидывались линейкой, и
тот, кто приходил с нею
к столу, мужественно принимал крепкий удар.
И каждый раз в
те часы, когда мы веселой ватагой проходили
к Тетереву и обратно, приютянки в длинных белых накрахмаленных капорах, совершенно скрывавших их лица, чинно и тихо кружились вереницами по площадке…
Гюгенет захохотал и полез опять в воду, но едва подошел
к одежде, как повторилось
то же.
Между
тем солнце склонялось. Бедный француз, соскучившись напрасным ожиданием в своих зарослях и видя, что никто не идет ему на выручку, решился вдруг на отчаянное предприятие и, выскочив из своего убежища, опять ринулся напролом
к реке… Мы подымались как раз на гору на разведки, когда среди истерических женских воплей и общего смятения француз промелькнул мимо нас, как буря, и, не разбирая тропинок, помчался через рощу вниз.
То обстоятельство, что она была противна лицом, только усиливало мое нерасположение
к низкой интриганке…
Между
тем далекие события разгорались, и
к нам, точно порывами ветра, стало заносить их знойное дыхание. Чаще и чаще приходилось слышать о происшествиях в Варшаве и Вильне, о каких-то «жертвах», но старшие все еще старались «не говорить об этом при детях»…
Впоследствии она все время и держалась таким образом: она не примкнула
к суетне экзальтированных патриоток и «девоток», но в костел ходила, как прежде, не считаясь с
тем, попадет ли она на замечание, или нет. Отец нервничал и тревожился и за нее, и за свое положение, но как истинно религиозный человек признавал право чужой веры…
В это время
к отцу часто приходил писатель Александр Гроза, пользовавшийся некоторой известностью в польской литературе
того времени.
Вскоре выяснилось, что мой сон этого не значил, и я стал замечать, что Кучальский начинает отстраняться от меня. Меня это очень огорчало,
тем более что я не чувствовал за собой никакой вины перед ним… Напротив, теперь со своей задумчивой печалью он привлекал меня еще более. Однажды во время перемены, когда он ходил один в стороне от товарищей, я подошел
к нему и сказал...
Своей медвежеватой походкой он подошел
к одному из классов, щелкнул ключом, и в
ту же минуту оттуда понесся по всему зданию отчаянный рев.
В карцер я, положим, попал скоро. Горячий француз, Бейвель, обыкновенно в течение урока оставлял по нескольку человек, но часто забывал записывать в журнал. Так же он оставил и меня. Когда после урока я вместе с Крыштановичем подошел в коридоре
к Журавскому,
то оказалось, что я в списке не числюсь.
Через минуту мы плескалась, плавали и барахтались в речушке так весело, как будто сейчас я не предлагал своего вопроса, который Крыштанович оставил без ответа… Когда мы опять подходили
к городу,
то огоньки предместья светились навстречу в неопределенной синей мгле…
Перегибаясь через перила хор, мы с ироническим любопытством смотрели, как смешно поэт Варшавский подходил
к руке архиерея и
тот прикасается губами
к его жесткой курчавой голове.
Вследствие этого, выдержав по всем предметам, я решительно срезался на математике и остался на второй год в
том же классе. В это время был решен наш переезд
к отцу, в Ровно.
Мост исчез, исчезли позади и сосны Врангелевки, последние грани
того мирка, в котором я жил до сих пор. Впереди развертывался простор, неведомый и заманчивый. Солнце было еще высоко, когда мы подъехали
к первой станции, палевому зданию с красной крышей и готической архитектурой.
И насколько я теперь умнее
того мальчишки, который припадал ухом
к телеграфным столбам или гордился… чем же?
Инвалид отмахивался, чихал, иной раз вскакивал и испуганно озирался
к тюрьме, в
ту сторону, откуда мог появиться, стоя в кибитке и размахивая казенным листом, какой-нибудь стремительный «курьер», перед которым надо подымать шлагбаум без задержки…
Нравы в чиновничьей среде
того времени были простые. Судейские с величайшим любопытством расспрашивали нас о подробностях этой сцены и хохотали. Не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь считал при этом себя или Крыжановского профессионально оскорбленным. Мы тоже смеялись. Юность недостаточно чутка
к скрытым драмам; однажды мы даже сочинили общими усилиями юмористическое стихотворение и подали его Крыжановскому в виде деловой бумаги. Начиналось оно словами...
Из
того, что я так запомнил именно этот «карточный вечер» среди многих других, я заключаю, что я вышел тогда из накуренной комнаты с чем-то новым, смутным, но способным
к росту…
Начиная объяснение задаваемого урока, Егоров подходил
к первой парте и упирался в нее животом. На этот предмет ученики смазывали первую парту мелом. Дитяткевич в коридоре услужливо стирал белую полосу на животе Егорова, но
тот запасался ею опять на ближайшем уроке.
А
та нежная, тонкая, живая нить, которая связывает процесс учения с вечным стремлением
к знанию, освещает его, подымает, живит, — молчала или затрагивалась редко, случайно…
Он стал ходить по классу, импровизируя вступление
к словесности, а мы следили по запискам. Нам пришлось
то и дело останавливать его, так как он сбивался с конспекта и иначе строил свою речь. Только, кажется, раз кто-то поймал повторенное выражение.
В их классификации чувствовался отчасти
тот же маниаческий автоматизм: вопрос сводился не
к безнравственности поступка, а
к трудности педагогической охоты.
Если надзирателю удавалось захватить платье купальщиков,
то приходилось одеваться и следовать за ним
к инспектору, а оттуда — в карцер…
Он останавливался посредине комнаты и подымал кверху руки, раскидывая ими, чтоб выразить необъятность пространств. В дверях кабинета стояли мать и тетки, привлеченные громким пафосом рассказчика. Мы с братьями тоже давно забрались в уголок кабинета и слушали, затаив дыхание… Когда капитан взмахивал руками высоко
к потолку,
то казалось, что самый потолок раздвигается и руки капитана уходят в безграничные пространства.
На следующий вечер старший брат, проходя через темную гостиную, вдруг закричал и со всех ног кинулся в кабинет отца. В гостиной он увидел высокую белую фигуру, как
та «душа», о которой рассказывал капитан. Отец велел нам идти за ним… Мы подошли
к порогу и заглянули в гостиную. Слабый отблеск света падал на пол и терялся в темноте. У левой стены стояло что-то высокое, белое, действительно похожее на фигуру.
— Ну, что ж? Кости
тем паче. Известно чудо от костей пророка Елисея, когда мертвый, прикоснувшись
к ним в пещере, воскрес и ожил.
Так он вошел в дом, где остановился генерал — губернатор. Минуты через три он вышел оттуда в сопровождении помощника исправника, который почтительно забегал перед ним сбоку, держа в руке свою фуражку, и оба пошли
к каталажке. Помощник исправника открыл дверь, и директор вошел
к ученику. Вслед за
тем прибежал гимназический врач в сопровождении Дитяткевича, и другой надзиратель провел заплаканную и испуганную сестру Савицкого…