Неточные совпадения
Это была скромная, теперь забытая, неудавшаяся, но все же реформа, и блестящий вельможа, самодур и сатрап,
как все вельможи того времени, не лишенный, однако, некоторых «благих намерений и порывов», звал в сотрудники скромного чиновника, в котором признавал нового человека для нового
дела…
А так
как при этом мы весь
день проводили, невзирая ни на
какую погоду, на воздухе, почти без всякого надзора, то вскоре даже мнительность отца уступила перед нашим неизменно цветущим видом и неуязвимостью…
После похорон некоторое время во дворе толковали, что ночью видели старого «коморника»,
как при жизни, хлопотавшим по хозяйству. Это опять была с его стороны странность, потому что прежде он всегда хлопотал по хозяйству
днем… Но в то время, кажется, если бы я встретил старика где-нибудь на дворе, в саду или у конюшни, то, вероятно, не очень бы удивился, а только, пожалуй, спросил бы объяснения его странного и ни с чем несообразного поведения, после того
как я его «не укараулил»…
И вот, на третий
день, часа в три, вскоре после того
как на дворе прогремели колеса отцовской брички, нас позвали не к обеду, а в кабинет отца.
Мне стало страшно, и я инстинктивно посмотрел на отца…
Как хромой, он не мог долго стоять и молился, сидя на стуле. Что-то особенное отражалось в его лице. Оно было печально, сосредоточенно, умиленно. Печали было больше, чем умиления, и еще было заметно какое-то заутреннее усилие. Он
как будто искал чего-то глазами в вышине, под куполом, где ютился сизый дымок ладана, еще пронизанный последними лучами уходящего
дня. Губы его шептали все одно слово...
Объяснение отца относительно молитвы загорелось во мне неожиданной надеждой. Если это верно, то ведь
дело устраивается просто: стоит только с верой, с настоящей верой попросить у бога пару крыльев… Не таких жалких
какие брат состряпал из бумаги и дранок. А настоящих с перьями,
какие бывают у птиц и ангелов. И я полечу!
Впечатление было такое,
как будто огромное собрание, на короткое время занявшееся моим
делом, теперь перешло к обсуждению других
дел, гораздо более важных, таинственных и непонятных…
Не помню,
какие выводы я сделал на следующий
день из этой неудачи.
Закончилось это большим скандалом: в один прекрасный
день баба Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну» не даст в обиду, что учить, конечно, можно, но не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от боли,
как будто у нее в руках был не ее сын, а сам Уляницкий.
Знакомство с купленным мальчиком завязать было трудно. Даже в то время, когда пан Уляницкий уходил в свою должность, его мальчик сидел взаперти, выходя лишь за самыми необходимыми
делами: вынести сор, принести воды, сходить с судками за обедом. Когда мы при случае подходили к нему и заговаривали, он глядел волчком, пугливо потуплял свои черные круглые глаза и старался поскорее уйти,
как будто разговор с нами представлял для него опасность.
Всякое неприятное чувство к незнакомому мальчишке в нас мгновенно испарилось, сменившись острой жалостью. Мы рассказали об этом происшествии матери и отцу, думая, что и на этот раз опять последует вмешательство,
как и в
деле Мамерта. Но отец объяснил нам, что мальчик — казачок принадлежит незнакомым людям, приехавшим погостить к нашим соседям, и что тут ничего сделать невозможно…
Разумеется,
как все необычайное,
дело «дошло до царя», он посоветовался с стариками, и решили, что попа надо водить по всей земле, по городам и селам, и ставить на площадях…
Я не помню, чтобы когда-нибудь впоследствии мне доводилось слышать такой сильный звон телеграфа,
как в эти первые
дни.
Потом, вероятно, проволоку подтянули, и гул стал не так громок: в обыкновенные неветреные
дни телеграф только тихо позванивал,
как будто крики сменились смутным говором.
В эти первые
дни можно было часто видеть любопытных, приставлявших уши к столбам и сосредоточенно слушавших. Тогдашняя молва опередила задолго открытие телефонов: говорили, что по проволоке разговаривают, а так
как ее вели до границы, то и явилось естественное предположение, что это наш царь будет разговаривать о
делах с иностранными царями.
В детскую душу,
как зловещая зарница из-за тучи, порой заглядывала непонятная тревога, которая, впрочем, быстро исчезала с впечатлениями ближайшего яркого
дня…
Свободным голосом,
какого уже несколько
дней не слышно было в нашей квартире, он спросил...
Дело как будто началось с игры «в поляков и русских», которая в то время заменила для нас все другие.
И с ним
как будто раскрылось что-то среди этого ясного
дня,
как раскрывается облако от зарницы…
—
Как я вам завидую… Поэт живет особой жизнию… Он переносится в другие века, далекие от наших тяжелых
дней…
Какое это
дело, и кто ждал моей защиты — это было неясно.
Это была еще одна форма «постепенного» компромисса: родителям предлагали: выпороть или уволить. Относительно Ольшанского, Крыштановича и некоторых других была получена carte blanche, и
дело шло
как по маслу, без дальнейших формальностей.
В назначенный
день я пошел к Прелину. Робко, с замирающим сердцем нашел я маленький домик на Сенной площади, с балконом и клумбами цветов. Прелин, в светлом летнем костюме и белой соломенной шляпе, возился около цветника. Он встретил меня радушно и просто, задержал немного в саду, показывая цветы, потом ввел в комнату. Здесь он взял мою книгу, разметил ее, показал, что уже пройдено,
разделил пройденное на части, разъяснил более трудные места и указал,
как мне догнать товарищей.
Короткая фраза упала среди наступившей тишины с какой-то грубою резкостью. Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ,
какое я знал в своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое
дело и уехали из города.
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли в то время характерную особенность шоссейных дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь свои более или менее злополучные
дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость движений, отмеченная еще Пушкиным в известном стихотворении, в котором поэт гадает о том,
какой конец пошлет ему судьба...
Он встретил нас в самый
день приезда и, сняв меня,
как перышко, с козел, галантно помог матери выйти из коляски. При этом на меня пахнуло от этого огромного человека запахом перегара, и мать, которая уже знала его раньше, укоризненно покачала головой. Незнакомец стыдливо окосил глаза, и при этом я невольно заметил, что горбатый сизый нос его свернут совершенно «набекрень», а глаза как-то уныло тусклы…
На третий или на четвертый
день мы с братом и сестрой были в саду, когда Крыжановский неожиданно перемахнул своими длинными ногами через забор со стороны пруда и, присев в высокой траве и бурьянах, поманил нас к себе. Вид у него был унылый и несчастный, лицо помятое, глаза совсем мутные, нос еще более покривился и даже
как будто обвис.
— Пошел вон! — сказал отец. Крыжановский поцеловал у матери руку, сказал: «святая женщина», и радостно скрылся. Мы поняли как-то сразу, что все кончено, и Крыжановский останется на службе. Действительно, на следующей
день он опять,
как ни в чем не бывало, работал в архиве. Огонек из решетчатого оконца светил на двор до поздней ночи.
Говение окончилось под впечатлением этой сцены, и никогда впоследствии покаянная молитва Ефрема Сирина не производила на меня такого действия,
как в эти
дни, когда ее произносил для нас Овсянкин в убогом старом храме, под низким потолком которого лилось пение растроганного кающегося молодого хора…
Опыты он проделывал с таким увлечением,
как будто каждый из них был откровением, подымающим завесу мировой тайны, а в учительской он вел страстную полемику с священником, противопоставляя геологические периоды шести
дням творения…
Как ни различны эти фигуры, они встают в моей памяти, объединенные общей чертой: верой в свое
дело. Догматы были различны: Собкевич, вероятно, отрицал и физику наравне с грамматикой перед красотой человеческого глаза. Овсянкин был одинаково равнодушен к красоте человеческих форм,
как и к красоте точного познания, а физик готов был, наверное, поспорить и с Овсянкиным о шестодневии. Содержание веры было различно, психология одна.
За ним встают в памяти различные, менее характерные фигуры того же среднего регистра. Общими усилиями, с большим или меньшим успехом они гнали нас по программам, давая умам, что полагалось по штату.
Дело, конечно, полезное. Только… это умственное питание производилось приблизительно так,
как откармливают в клетках гусей, насильственно проталкивая постылую пищу, которую бедная птица отказывается принимать в требуемом количестве по собственному побуждению.
Он стал ходить по классу, импровизируя вступление к словесности, а мы следили по запискам. Нам пришлось то и
дело останавливать его, так
как он сбивался с конспекта и иначе строил свою речь. Только, кажется, раз кто-то поймал повторенное выражение.
— Что такое? Что еще за англичанин? — говорит священник. — Газеты
дело мирское и к предмету не относятся. Вот скажи лучше,
какой сегодня…
Как оказалось, кроме того — у него было сознание своего достоинства и достоинства того
дела, которому он служит.
В одной из таких экспедиций капитан, кажется, участвовал лично и с большим юмором рассказывал,
как во время жаркого боя мужики вышибли у бочки
дно.
Это был жестокий удар всему панству. Пан Погорельский плакал,
как бобр, по выражению капитана, оплакивая порчу нравов, — periculum in mores nobilitatis harno-lusiensis. Только сам Лохманович отнесся к неприятной случайности вполне философски.
Дня через два, спокойный и величавый,
как всегда, он явился к капитану.
Слава Банькевича распространилась далеко за пределы Гарного Луга, и к нему,
как к профессору этого
дела, приезжали за советом все окрестные сутяги.
Судьба чуть не заставила капитана тяжело расплатиться за эту жестокость. Банькевич подхватил его рассказ и послал донос, изложив довольно точно самые факты, только, конечно, лишив их юмористической окраски. Время было особенное, и капитану пришлось пережить несколько тяжелых минут. Только вид бедного старика, расплакавшегося,
как ребенок, в комиссии, убедил даже жандарма, что такого вояку можно было вербовать разве для жестокой шутки и над ним, и над самим
делом.
Остальное пришло
как награда за доброе
дело, и случилось естественно и просто: мальчик сначала бегал по всем комнатам; им, вероятно, забавлялись и ласкали; потом, естественным образом, местом его постоянного пребывания стала кухня, где его, походя, толкали и кормили.
Дня через три в гимназию пришла из города весть: нового учителя видели пьяным… Меня что-то кольнуло в сердце. Следующий урок он пропустил. Одни говорили язвительно: с «похмелья», другие — что устраивается на квартире.
Как бы то ни было, у всех шевельнулось чувство разочарования, когда на пороге, с журналом в руках, явился опять Степан Яковлевич для «выразительного» чтения.
Еще
дня через два в класс упало,
как петарда, новое сенсационное известие. Был у нас ученик Доманевич, великовозрастный молодой человек, засидевшийся в гимназии и казавшийся среди мелюзги совсем взрослым. Он был добрый малый и хороший товарищ, но держал себя высокомерно,
как профессор, случайно усевшийся на одну парту с малышами.
С ощущением бессилия и душевной безвкусицы я клал карандаши и альбом на скамейку лодки и подолгу сидел без движения, глядя,
как вокруг, шевеля застоявшуюся сверкающую воду, бегали долгоногие водяные комары с светлыми чашечками на концах лапок,
как в тине тихо и томно проплывали разомлевшие лягушки или раки вспахивали хвостами мутное
дно.
Это вызвало негодование, и Авдиева выпроводили; но и при этом он вел себя так забавно, что и старшины, и публика хохотали, а на следующий
день,
как стая птиц, разлетелись по городу его характеристики и каламбуры…
А еще через несколько
дней, в ближайший клубный вечер, он опять явился,
как ни в чем не бывало, изящный, умный, серьезный, и никто не посмел напомнить о недавнем скандале…
На гуляньях в ясные
дни, когда «весь город» выходил на шоссе, чинно прогуливаясь «за шлагбаумом», Авдиев переходил от одной группы к другой, и всюду его встречали приветливо,
как общего фаворита.
Думалось невольно: ведь он на ней женился, зная, что она католичка,
как мой отец женился на моей матери… Я не мог
разделять жгучей тоски о том, что теперь
Дело пошло. Некоторые откупались за несколько
дней, и мы подумывали уже о том, чтобы завести записи и бухгалтерию,
как наши финансовые операции были замечены надзирателем Дитяткевичем…
Так шло
дело до конца каникул. Капитан оставался верным союзником «материалистов», и порой его кощунственные шутки заходили довольно далеко. Однако, по мере того
как вечера становились дольше и темнее, его задор несколько остывал.
Несколько
дней я носил в себе томящее, но дорогое впечатление своего видения. Я дорожил им и боялся, что оно улетучится. Засыпая, я нарочно думал о девочке, вспоминал неясные подробности сна, оживлял сопровождавшее его ощущение, и ждал, что она появится вновь. Но сны,
как вдохновение: не всегда являются на преднамеренный зов.