Неточные совпадения
Под конец моего пребывания
в пансионе добродушный француз как-то исчез с нашего горизонта. Говорили, что он уезжал куда-то держать экзамен. Я был
в третьем классе
гимназии, когда однажды,
в начале учебного года,
в узком коридоре я наткнулся вдруг на фигуру, изумительно похожую на Гюгенета, только уже
в синем учительском мундире. Я
шел с другим мальчиком, поступившим
в гимназию тоже от Рыхлинского, и оба мы радостно кинулись к старому знакомому.
Это было заведение особенного переходного типа, вскоре исчезнувшего. Реформа Д. А. Толстого, разделившая средние учебные заведения на классические и реальные, еще не была закончена.
В Житомире я начал изучать умеренную латынь только
в третьем классе, но за мною она двигалась уже с первого. Ровенская
гимназия, наоборот, превращалась
в реальную. Латынь уходила класс за классом, и третий,
в который мне предстояло поступить,
шел уже по «реальной программе», без латыни, с преобладанием математики.
Конечно, у Лотоцкого были, по — видимому, некоторые прирожденные странности, которые
шли навстречу влиянию отупляющей рутины. На других это сказывалось не так полно и не так ярко, но все же, когда теперь
в моей памяти встает бесконечная вереница часов, проведенных
в стенах
гимназии, то мне кажется, что напряженная тишина этих часов то и дело оглашается маниаческими выкрикиваниями желто — красного попугая…
Кругом
гимназии изнывающая зелень каштанов никнет под зноем. На дворе пусто, белое здание молчит, замкнувшись
в себе.
Идут уроки.
Через несколько дней из округа пришла телеграмма: немедленно устранить Кранца от преподавания.
В большую перемену немец вышел из
гимназии, чтобы более туда не возвращаться. Зеленый и злой, он быстро
шел по улице, не глядя по сторонам, весь поглощенный злобными мыслями, а за ним
шла гурьба учеников, точно стая собачонок за затравленным, но все еще опасным волком.
Трудно сказать, что могло бы из этого выйти, если бы Перетяткевичи успели выработать и предложить какой-нибудь определенный план:
идти толпой к генерал — губернатору, пустить камнями
в окна исправницкого дома… Может быть, и ничего бы не случилось, и мы разбрелись бы по домам, унося
в молодых душах ядовитое сознание бессилия и ненависти. И только, быть может, ночью забренчали бы стекла
в генерал — губернаторской комнате, давая повод к репрессиям против крамольной
гимназии…
К концу года Пачковский бросил
гимназию и поступил
в телеграф. Брат продолжал одиноко взбираться на Парнас, без руководителя, темными и запутанными тропами: целые часы он барабанил пальцами стопы, переводил, сочинял, подыскивал рифмы, затеял даже словарь рифм… Классные занятия
шли все хуже и хуже. Уроки, к огорчению матери, он пропускал постоянно.
Арепа окончил нашу
гимназию и служил
в Житомире, кажется, письмоводителем стряпчего. Однажды
в «Искре» появился фельетон, озаглавленный: «Разговор Чемодана Ивановича с Самоваром Никифоровичем».
В Чемодане Ивановиче узнавали губернатора, а
в Самоваре Никифоровиче — купца Журавлева. Разговор касался взятки при сдаче почтовой гоньбы.
Пошли толки. Положение губернатора пошатнулось. Однажды
в клубе он увидел
в биллиардной Арепу и, вероятно, желая вырвать у него покаянное отречение, сразу подошел к нему и сказал...
Мы вернулись
в Ровно;
в гимназии давно
шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать,
в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному полету фантазии
в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы
в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
Однажды, когда все
в квартире улеглись и темнота комнаты наполнилась тихим дыханием сна, я долго не спал и ворочался на своей постели. Я думал о том, куда
идти по окончании
гимназии. Университет был закрыт, у матери средств не было, чтобы мне готовиться еще год на аттестат зрелости…
На следующий день, с тяжелой головой и с скверным чувством на душе, я
шел купаться и зашел за одним из товарищей, жившим
в казенном здании, соседнем с
гимназией.
Перевели меня без экзамена, я был свободен и переполнен радостью этой свободы, которая оттенялась еще тем, что
в гимназии экзамены
шли своим порядком и общие каникулы еще не начинались.
В прекрасный зимний день Мощинского хоронили. За гробом
шли старик отец и несколько аристократических господ и дам, начальство
гимназии, много горожан и учеников. Сестры Линдгорст с отцом и матерью тоже были
в процессии. Два ксендза
в белых ризах поверх черных сутан пели по — латыни похоронные песни, холодный ветер разносил их высокие голоса и шевелил полотнища хоругвей, а над толпой, на руках товарищей,
в гробу виднелось бледное лицо с закрытыми глазами, прекрасное, неразгаданное и важное.
На другой день поутру, когда мы оделись и пришли пить чай в дом, Иван Ипатыч, против обыкновения, вышел к нам, объяснил мою вину Манасеиным и Елагину, приказал им
идти в гимназию, а меня лишил чаю, велел остаться дома, идти во флигель, раздеться, лечь в постель и пролежать в ней до вечера, а вместо завтрака и обеда велел дать мне ломоть хлеба и стакан воды.
Неточные совпадения
Чичиков занялся с Николашей. Николаша был говорлив. Он рассказал, что у них
в гимназии не очень хорошо учат, что больше благоволят к тем, которых маменьки
шлют побогаче подарки, что
в городе стоит Ингерманландский гусарский полк; что у ротмистра Ветвицкого лучше лошадь, нежели у самого полковника, хотя поручик Взъемцев ездит гораздо его почище.
Воспламенившись, Катерина Ивановна немедленно распространилась о всех подробностях будущего прекрасного и спокойного житья-бытья
в Т…; об учителях
гимназии, которых она пригласит для уроков
в свой пансион; об одном почтенном старичке, французе Манго, который учил по-французски еще самое Катерину Ивановну
в институте и который еще и теперь доживает свой век
в Т… и, наверно,
пойдет к ней за самую сходную плату.
— Ты что не играешь? — наскакивал на Клима во время перемен Иван Дронов, раскаленный докрасна, сверкающий, счастливый. Он действительно
шел в рядах первых учеников класса и первых шалунов всей
гимназии, казалось, что он торопится сыграть все игры, от которых его оттолкнули Туробоев и Борис Варавка. Возвращаясь из
гимназии с Климом и Дмитрием, он самоуверенно посвистывал, бесцеремонно высмеивая неудачи братьев, но нередко спрашивал Клима:
Он был сыном уфимского скотопромышленника, учился
в гимназии, при переходе
в седьмой класс был арестован, сидел несколько месяцев
в тюрьме, отец его
в это время помер, Кумов прожил некоторое время
в Уфе под надзором полиции, затем, вытесненный из дома мачехой,
пошел бродить по России, побывал на Урале, на Кавказе, жил у духоборов, хотел переселиться с ними
в Канаду, но на острове Крите заболел, и его возвратили
в Одессу. С юга пешком добрался до Москвы и здесь осел, решив:
Самгин поднял с земли ветку и
пошел лукаво изогнутой между деревьев дорогой из тени
в свет и снова
в тень.
Шел и думал, что можно было не учиться
в гимназии и университете четырнадцать лет для того, чтоб ездить по избитым дорогам на скверных лошадях
в неудобной бричке, с полудикими людями на козлах.
В голове, как медные пятаки
в кармане пальто, болтались, позванивали
в такт шагам слова: