Но и на каторге люди делают подкопы и бреши. Оказалось, что в этой идеальной, замкнутой и запечатанной власти моего строгого дядюшки над классом есть значительные прорехи. Так, вскоре после моего поступления, во время переклички оказалось, что ученик Кириченко не явился. Когда Лотоцкий произнес
его фамилию, сосед Кириченко по парте поднялся, странно вытянулся, застыл и отрубил, явно передразнивая манеру учителя...
Неточные совпадения
— Не
он? — спросил мой товарищ. Оказалось, однако, что
фамилия нового учителя была все-таки Гюгенет, но это была уже гимназия, казенное учреждение, в котором веселый Гюгенет тоже стал казенным.
Фамилию его я забыл и назову
его Стоцким.
Случилось это следующим образом. Один из наших молодых учителей, поляк пан Высоцкий, поступил в университет или уехал за границу. На
его место был приглашен новый, по
фамилии, если память мне не изменяет, Буткевич. Это был молодой человек небольшого роста, с очень живыми движениями и ласково — веселыми, черными глазами. Вся
его фигура отличалась многими непривычными для нас особенностями.
В самом начале урока
он взял в руки список и стал громко читать
фамилии. — Поляк? — спрашивал
он при этом. — Русский? — Поляк? — Поляк?
Наконец
он прочел и мою
фамилию.
Точно из мешка,
он сыпал
фамилии, названия предметов и отметки… По временам из этого потока вырывались краткие сентенции: «похвально», «совет высказывает порицание»… «угроза розог», «вып — пороть мерзавца». Назвав мою
фамилию,
он прибавил: «много пропущено… стараться»… Пролаяв последнюю сентенцию,
он быстро сложил журнал и так же быстро вышел.
Вышел я от
него почти влюбленный в молодого учителя и, придя домой, стал жадно поглощать отмеченные места в книге. Скоро я догнал товарищей по всем предметам, и на следующую четверть Герасименко после моей
фамилии пролаял сентенцию: «похвально». Таким образом ожидания моего приятеля Крыштановигча не оправдались: испробовать гимназических розог мне не пришлось.
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно не заметил, как в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по
фамилии…
Он заставил повторить что-то
им сказанное, рассердился и выгнал меня из класса, приказав стать у классной двери снаружи.
— Кто такой? — спросил
он несколько скрипучим высоким тенором. — А, новый? Как
фамилия? Сма — а-три ты у меня!
Если в это время кто-нибудь делал резкое движение или заговаривал с соседом, — Лотоцкий протягивал руку и, странно сводя два пальца, указательный и мизинец, показывал
ими в угол, произнося
фамилию виновного быстро, с выкриком на последнем слоге, и пропуская почти все гласные...
Обезьяничание было до такой степени явно и дерзко, что я со страхом и удивлением взглянул на Потоцкого.
Он ничего не заметил и продолжал отчеканивать
фамилию за
фамилией. Среди тишины звучал
его металлический голос, и падали короткие ответы: «есть… есть… есть…» Только в глазах учеников искрилась усмешка.
Едва, как отрезанный, затих последний слог последнего падежа, — в классе, точно по волшебству, новая перемена. На кафедре опять сидит учитель, вытянутый, строгий, чуткий, и
его блестящие глаза, как молнии, пробегают вдоль скамей. Ученики окаменели. И только я, застигнутый врасплох, смотрю на все с разинутым ртом… Крыштанович толкнул меня локтем, но было уже поздно: Лотоцкий с резкой отчетливостью назвал мою
фамилию и жестом двух пальцев указал на угол.
— Леонтович, — вызывает
он, нарочно коверкая
фамилию и переставляя ударение. — Склоняй: der Mensch.
Он был женат на старшей сестре моей матери;
фамилия его была Курцевич, а имя Казимир, но звали
его обыкновенно просто капитаном.
Лицо у
него было слегка хмурое, перекличку
он делал недовольным голосом, порой останавливаясь над какой-нибудь
фамилией и вглядываясь в ее обладателя.
Фамилия Доманевича пробежала в классе электрической искрой. Головы повернулись к
нему. Бедняга недоумело и беспомощно оглядывался, как бы не отдавая себе отчета в происходящем. В классе порхнул по скамьям невольный смешок. Лицо учителя было серьезно.
В это время мне довелось быть в одном из городов нашего юга, и здесь я услышал знакомую
фамилию. Балмашевский был в этом городе директором гимназии. У меня сразу ожили воспоминания о нашем с Гаврилой посягательстве на права государственного совета, о симпатичном вмешательстве Балмашевского, и мне захотелось повидать
его. Но мои знакомые, которым я рассказал об этом эпизоде, выражали сомнение: «Нет, не может быть! Это, наверное, другой!»
Что такое, в самом деле, литературная известность? Золя в своих воспоминаниях, рассуждая об этом предмете, рисует юмористическую картинку: однажды
его, уже «всемирно известного писателя», один из почитателей просил сделать
ему честь быть свидетелем со стороны невесты на бракосочетании
его дочери. Дело происходило в небольшой деревенской коммуне близ Парижа. Записывая свидетелей, мэр, местный торговец, услышав
фамилию Золя, поднял голову от своей книги и с большим интересом спросил...
Драгоманов, Драгоманов! Я вспомнил эту
фамилию из сочинений Добролюбова. В полемику по поводу пироговского инцидента вмешался студент Драгоманов, причем в своих статьях, направленных против Добролюбова, довольно бесцеремонно раскрыл
его инициалы. Неужели этот господин с крутым лбом и таким умным взглядом — тот самый «студент Драгоманов»?
— Да после обеда нет заслуги! Ну, так я вам дам кофею, идите умывайтесь и убирайтесь, — сказала баронесса, опять садясь и заботливо поворачивая винтик в новом кофейнике. — Пьер, дайте кофе, — обратилась она к Петрицкому, которого она называла Пьер, по
его фамилии Петрицкий, не скрывая своих отношений с ним. — Я прибавлю.
Неточные совпадения
Очевидное нетерпение члена Совета, желавшего уйти от
него, не смущало Алексея Александровича;
он перестал излагать, только когда член, воспользовавшись проходом лица Царской
фамилии, ускользнул от
него.
У подошвы скалы в кустах были привязаны три лошади; мы своих привязали тут же, а сами по узкой тропинке взобрались на площадку, где ожидал нас Грушницкий с драгунским капитаном и другим своим секундантом, которого звали Иваном Игнатьевичем;
фамилии его я никогда не слыхал.
Но мы стали говорить довольно громко, позабыв, что герой наш, спавший во все время рассказа
его повести, уже проснулся и легко может услышать так часто повторяемую свою
фамилию.
Он же человек обидчивый и недоволен, если о
нем изъясняются неуважительно. Читателю сполагоря, рассердится ли на
него Чичиков или нет, но что до автора, то
он ни в каком случае не должен ссориться с своим героем: еще не мало пути и дороги придется
им пройти вдвоем рука в руку; две большие части впереди — это не безделица.
В последней строке не было размера, но это, впрочем, ничего: письмо было написано в духе тогдашнего времени. Никакой подписи тоже не было: ни имени, ни
фамилии, ни даже месяца и числа. В postscriptum [В приписке (лат.).] было только прибавлено, что
его собственное сердце должно отгадать писавшую и что на бале у губернатора, имеющем быть завтра, будет присутствовать сам оригинал.
Смотря долго на имена
их,
он умилился духом и, вздохнувши, произнес: «Батюшки мои, сколько вас здесь напичкано! что вы, сердечные мои, поделывали на веку своем? как перебивались?» И глаза
его невольно остановились на одной
фамилии: это был известный Петр Савельев Неуважай-Корыто, принадлежавший когда-то помещице Коробочке.