Неточные совпадения
Я просто видел все, что описывал автор: и маленького пастуха
в поле, и домик ксендза среди кустов сирени, и длинные коридоры
в школьном здании, где Фомка из Сандомира торопливо несет вычищенные сапога
учителя, чтобы затем бежать
в класс, и взрослую уже девушку, застенчиво встречающую тоже взрослого и «ученого» Фому, бывшего своего ученика.
В это время дверь широко и быстро открылась.
В класс решительной, почти военной походкой вошел большой полный человек. «Директор Герасименко», — робко шепнул мне сосед, Едва поклонившись
учителю, директор развернул ведомость и сказал отрывистым, точно лающим голосом...
Все это было так завлекательно, так ясно и просто, как только и бывает
в мечтах или во сне. И видел я это все так живо, что… совершенно не заметил, как
в классе стало необычайно тихо, как ученики с удивлением оборачиваются на меня; как на меня же смотрит с кафедры старый
учитель русского языка, лысый, как колено, Белоконский, уже третий раз окликающий меня по фамилии… Он заставил повторить что-то им сказанное, рассердился и выгнал меня из
класса, приказав стать у классной двери снаружи.
Еще
в Житомире, когда я был во втором
классе, был у нас
учитель рисования, старый поляк Собкевич. Говорил он всегда по — польски или по — украински, фанатически любил свой предмет и считал его первой основой образования. Однажды, рассердившись за что-то на весь
класс, он схватил с кафедры свой портфель, поднял его высоко над головой и изо всей силы швырнул на пол. С сверкающими глазами, с гривой седых волос над головой, весь охваченный гневом, он был похож на Моисея, разбивающего скрижали.
Это значило, что Абрамович, Кириченко, Варшавский должны отправиться
в угол…
В классе водворялась тишина, абсолютная, томительная, жуткая…
В нее отчетливо, резко падали только отрывистые, быстрые вопросы
учителя и торопливые ответы учеников…
Но и на каторге люди делают подкопы и бреши. Оказалось, что
в этой идеальной, замкнутой и запечатанной власти моего строгого дядюшки над
классом есть значительные прорехи. Так, вскоре после моего поступления, во время переклички оказалось, что ученик Кириченко не явился. Когда Лотоцкий произнес его фамилию, сосед Кириченко по парте поднялся, странно вытянулся, застыл и отрубил, явно передразнивая манеру
учителя...
В голосе Лотоцкого появились какие-то особенные прыгающие нотки. Он начал скандовать, видимо наслаждаясь певучестью ритма. При дательном падеже к голосу
учителя тихо, вкрадчиво, одобрительно присоединилось певучее рокотание всего
класса.
Едва, как отрезанный, затих последний слог последнего падежа, —
в классе, точно по волшебству, новая перемена. На кафедре опять сидит
учитель, вытянутый, строгий, чуткий, и его блестящие глаза, как молнии, пробегают вдоль скамей. Ученики окаменели. И только я, застигнутый врасплох, смотрю на все с разинутым ртом… Крыштанович толкнул меня локтем, но было уже поздно: Лотоцкий с резкой отчетливостью назвал мою фамилию и жестом двух пальцев указал на угол.
Сначала мечты о диссертации, о переводе
в другое место, потом женитьба, сладость сонной истомы, карты
в клубе, прогулки за шлагбаумом, сплетни, посещения погребка Вайнтрауба, откуда
учителя выходят обнявшись, не совсем твердыми шагами, или — маленького домика за грабником, где порой наставники встречаются с питомцами из старших
классов…
Один из лучших
учителей, каких я только знал, Авдиев (о котором я скажу дальше),
в начале своего второго учебного года на первом уроке обратился к
классу с шутливым предложением...
Кажется, я был
в пятом
классе, когда у нас появилось сразу несколько новых молодых
учителей, проходивших курс гимназии
в попечительство Пирогова и только что вышедших из университета.
— Господин
учитель… — с усилием выговорил он среди общей тишины. Веки у молодого
учителя дрогнули под очками, лицо все покраснело. Напряжение
в классе достигло высшего предела.
Инцидент был исчерпан.
В первый еще раз такое столкновение разрешилось таким образом. «Новый
учитель» выдержал испытание. Мы были довольны и им, и — почти бессознательно — собою, потому что также
в первый раз не воспользовались слабостью этого юноши, как воспользовались бы слабостью кого-нибудь из «старых». Самый эпизод скоро изгладился из памяти, но какая-то ниточка своеобразной симпатии, завязавшейся между новым
учителем и
классом, осталась.
В этот день он явился
в класс с видом особенно величавым и надменным. С небрежностью, сквозь которую, однако, просвечивало самодовольство, он рассказал, что он с новым
учителем уже «приятели». Знакомство произошло при особенных обстоятельствах. Вчера, лунным вечером, Доманевич возвращался от знакомых. На углу Тополевой улицы и шоссе он увидел какого-то господина, который сидел на штабеле бревен, покачивался из стороны
в сторону, обменивался шутками с удивленными прохожими и запевал малорусские песни.
Фамилия Доманевича пробежала
в классе электрической искрой. Головы повернулись к нему. Бедняга недоумело и беспомощно оглядывался, как бы не отдавая себе отчета
в происходящем.
В классе порхнул по скамьям невольный смешок. Лицо
учителя было серьезно.
Другие
классы и
учителя разошлись раньше, и
в коридорах было почти пусто, когда наш
класс тоже шумно двинулся к выходу…
Неточные совпадения
Не шевельнул он ни глазом, ни бровью во все время
класса, как ни щипали его сзади; как только раздавался звонок, он бросался опрометью и подавал
учителю прежде всех треух (
учитель ходил
в треухе); подавши треух, он выходил первый из
класса и старался ему попасться раза три на дороге, беспрестанно снимая шапку.
Я поставлю полные баллы во всех науках тому, кто ни аза не знает, да ведет себя похвально; а
в ком я вижу дурной дух да насмешливость, я тому нуль, хотя он Солона заткни за пояс!» Так говорил
учитель, не любивший насмерть Крылова за то, что он сказал: «По мне, уж лучше пей, да дело разумей», — и всегда рассказывавший с наслаждением
в лице и
в глазах, как
в том училище, где он преподавал прежде, такая была тишина, что слышно было, как муха летит; что ни один из учеников
в течение круглого года не кашлянул и не высморкался
в классе и что до самого звонка нельзя было узнать, был ли кто там или нет.
Он перевелся из другого города
в пятый
класс; уже третий год, восхищая
учителей успехами
в науках, смущал и раздражал их своим поведением. Среднего роста, стройный, сильный, он ходил легкой, скользящей походкой, точно артист цирка. Лицо у него было не русское, горбоносое, резко очерченное, но его смягчали карие, женски ласковые глаза и невеселая улыбка красивых, ярких губ; верхняя уже поросла темным пухом.
Избалованный ласковым вниманием дома, Клим тяжко ощущал пренебрежительное недоброжелательство
учителей. Некоторые были физически неприятны ему: математик страдал хроническим насморком, оглушительно и грозно чихал, брызгая на учеников, затем со свистом выдувал воздух носом, прищуривая левый глаз; историк входил
в класс осторожно, как полуслепой, и подкрадывался к партам всегда с таким лицом, как будто хотел дать пощечину всем ученикам двух первых парт, подходил и тянул тоненьким голосом:
Все, что говорил Турчанинов, он говорил совершенно серьезно, очень мило и тем тоном, каким говорят молодые
учителя, первый раз беседуя с учениками старших
классов. Между прочим, он сообщил, что
в Париже самые лучшие портные и самые веселые театры.