Неточные совпадения
На третьем или четвертом году после свадьбы отец уехал по службе
в уезд и ночевал
в угарной избе. Наутро его вынесли без памяти
в одном белье и положили на снег. Он очнулся, но половина его тела оказалась парализованной. К матери его доставили почти без
движения, и, несмотря на все меры, он остался на всю жизнь калекой…
Я был тогда совсем маленький мальчик, еще даже не учившийся
в пансионе, но простота, с которой отец предложил вопрос, и его глубокая вдумчивость заразили меня. И пока он ходил, я тоже сидел и проверял свои мысли… Из этого ничего не вышло, но и впоследствии я старался не раз уловить те бесформенные
движения и смутные образы слов, которые проходят, как тени, на заднем фоне сознания, не облекаясь окончательно
в определенные формы.
Все они шли мерно,
в ногу, и было что-то суровое
в этом размеренном
движении.
Другая кладбищенская улица круто сворачивала около нашего переулка влево. Она вела на кладбища — католическое и лютеранское, была широка, мало заселена, не вымощена и покрыта глубоким песком. Траурные колесницы здесь двигались тихо, увязая по ступицы
в чистом желтом песке, а
в другое время
движения по ней было очень мало.
Походка его тоже была несколько развихлянная и странная, и я догадался, что незнакомый мальчик подражал именно его
движениям: ноги его тоже плохо сгибались, а руки скруглялись
в локтях.
Окно распахнулось. Пашковский стал напротив и принялся раскачивать меня, точно маятник, скандируя
в такт этим
движениям...
И опять гремит железо, среди придворной толпы
движение ужаса и негодования, а
в центре — гордые фигуры суровых казацких вождей.
Случилось это следующим образом. Один из наших молодых учителей, поляк пан Высоцкий, поступил
в университет или уехал за границу. На его место был приглашен новый, по фамилии, если память мне не изменяет, Буткевич. Это был молодой человек небольшого роста, с очень живыми
движениями и ласково — веселыми, черными глазами. Вся его фигура отличалась многими непривычными для нас особенностями.
Вид первой извозчичьей пролетки, запах кожи, краски и лошадиного пота, а также великое преимущество держать
в руках вожжи и управлять
движением лошадей вызвали у меня желание стать извозчиком.
И именно таким, как Прелин. Я сижу на кафедре, и ко мне обращены все детские сердца, а я,
в свою очередь, знаю каждое из них, вижу каждое их
движение.
В числе учеников сидит также и Крыштанович. И я знаю, что нужно сказать ему и что нужно сделать, чтобы глаза его не были так печальны, чтобы он не ругал отца сволочью и не смеялся над матерью…
Впоследствии,
в минуты невольных уединений, когда я оглядывался на прошлое и пытался уловить, что именно
в этом прошлом определило мой жизненный путь,
в памяти среди многих важных эпизодов, влияний, размышлений и чувств неизменно вставала также и эта картина: длинный коридор, мальчик, прижавшийся
в углублении дверей с первыми
движениями разумной мечты о жизни, и огромная мундиро — автоматическая фигура с своею несложною формулой...
Эти «заставы», теперь, кажется, исчезнувшие повсеместно, составляли
в то время характерную особенность шоссейных дорог, а характерную особенность самих застав составляли шоссейные инвалиды николаевской службы, доживавшие здесь свои более или менее злополучные дни… Характерными чертами инвалидов являлись: вечно — дремотное состояние и ленивая неповоротливость
движений, отмеченная еще Пушкиным
в известном стихотворении,
в котором поэт гадает о том, какой конец пошлет ему судьба...
Если
в это время кто-нибудь делал резкое
движение или заговаривал с соседом, — Лотоцкий протягивал руку и, странно сводя два пальца, указательный и мизинец, показывал ими
в угол, произнося фамилию виновного быстро, с выкриком на последнем слоге, и пропуская почти все гласные...
В другой раз Лотоцкий принялся объяснять склонение прилагательных, и тотчас же по классу пробежала чуть заметно какая-то искра. Мой сосед толкнул меня локтем. «Сейчас будет «попугай», — прошептал он чуть слышно. Блестящие глаза Лотоцкого сверкнули по всему классу, но на скамьях опять ни звука, ни
движения.
За третьим выкриком следовало быстрое
движение руки и
в журнал влетала характерная егоровская двойка
в виде вопросительного знака.
Он прошел перед нами со своим невинным маниачеством, не оставив глубокого следа, но ни разу также не возбудив ни
в ком ни одного дурного или враждебного
движения души…
Из первых учеников я давно спустился к середине и нахожу это наиболее для себя подходящим: честолюбие меня не мучит, тройки не огорчают… А зато на пруду
в эти лунные ночи грудь дышит так полно, и под свободные
движения так хорошо работает воображение… Луна подымается, заглядывает
в пустые окна мертвого замка, выхватывает золотой карниз, приводит
в таинственное осторожное
движение какие-то неясные тени… Что-то шевелится, что-то дышит, что-то оживает…
Это было что-то вроде обета. Я обозревал весь известный мне мирок. Он был невелик, и мне было не трудно распределить
в нем истину и заблуждение. Вера — это разумное, спокойное настроение отца. Неверие или смешно, как у капитана, или сухо и неприятно, как у молодого медика. О сомнении, которое остановить труднее, чем было Иисусу Навину остановить
движение миров, — я не имел тогда ни малейшего понятия.
В моем мирке оно не занимало никакого места.
С ощущением бессилия и душевной безвкусицы я клал карандаши и альбом на скамейку лодки и подолгу сидел без
движения, глядя, как вокруг, шевеля застоявшуюся сверкающую воду, бегали долгоногие водяные комары с светлыми чашечками на концах лапок, как
в тине тихо и томно проплывали разомлевшие лягушки или раки вспахивали хвостами мутное дно.
А затем кое — где из красивого тумана,
в котором гениальною кистью украинского поэта были разбросаны полные жизни и
движения картины бесчеловечной борьбы, стало проглядывать кое-что, затронувшее уже и меня лично.
Движение «
в сторону наименьшего (национального) сопротивления», — как его называет один из критиков — украинцев, — вело сотни молодых людей
в тюрьмы,
в Сибирь и даже (как, например, Лизогуба) на плаху…
Однажды засиделись поздно. Снаружи
в открытые окна глядела темная мглистая ночь,
в которой шелестела листва, и чувствовалось на небе бесформенное
движение облаков.
В комнате тревожно и часто звонит невидимый сверчок.
Мне было интересно узнать, что скрывается
в этой мгла с мрачным неверием, бурей и громами… Но
в это время на одной из кроватей послышалось
движение, и раздался голос младшего Конахевича. Это был мальчик не особенно способный, но усидчивый и серьезный. Старший был прежде его кумиром. Теперь он догнал его, и оба были
в одном классе.
Счастье
в эту минуту представлялось мне
в виде возможности стоять здесь же, на этом холме, с свободным настроением, глядеть на чудную красоту мира, ловить то странное выражение, которое мелькает, как дразнящая тайна природы,
в тихом
движении ее света и теней.
Я был подвижен, силен, — и потребность
движения не находила исхода
в одних играх.
Рыцари, разбойники, защитники невинности, прекрасные дамы — все это каким-то вихрем, точно на шабаше, мчалось
в моей голове под грохот уличного
движения и обрывалось бессвязно, странно, загадочно, дразня, распаляя, но не удовлетворяя воображение.
Все стало необыкновенно интересно, каждое лицо зажило своею жизнью, каждое
движение, слово, жест врезывались
в память.