Неточные совпадения
Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась
в глазах,
в улыбке,
в каждом
движении головы, руки.
Движения его, когда он был даже встревожен, сдерживались также мягкостью и не лишенною своего рода грации ленью. Если на лицо набегала из души туча заботы, взгляд туманился, на лбу являлись складки, начиналась игра сомнений, печали, испуга; но редко тревога эта застывала
в форме определенной идеи, еще реже превращалась
в намерение. Вся тревога разрешалась вздохом и замирала
в апатии или
в дремоте.
Халат имел
в глазах Обломова тьму неоцененных достоинств: он мягок, гибок; тело не чувствует его на себе; он, как послушный раб, покоряется самомалейшему
движению тела.
— Обнаружен весь механизм нашего общественного
движения, и все
в поэтических красках. Все пружины тронуты; все ступени общественной лестницы перебраны. Сюда, как на суд, созваны автором и слабый, но порочный вельможа, и целый рой обманывающих его взяточников; и все разряды падших женщин разобраны… француженки, немки, чухонки, и всё, всё… с поразительной, животрепещущей верностью… Я слышал отрывки — автор велик!
в нем слышится то Дант, то Шекспир…
Движения его были смелы и размашисты; говорил он громко, бойко и почти всегда сердито; если слушать
в некотором отдалении, точно будто три пустые телеги едут по мосту. Никогда не стеснялся он ничьим присутствием и
в карман за словом не ходил и вообще постоянно был груб
в обращении со всеми, не исключая и приятелей, как будто давал чувствовать, что, заговаривая с человеком, даже обедая или ужиная у него, он делает ему большую честь.
Тарантьев делал много шума, выводил Обломова из неподвижности и скуки. Он кричал, спорил и составлял род какого-то спектакля, избавляя ленивого барина самого от необходимости говорить и делать.
В комнату, где царствовал сон и покой, Тарантьев приносил жизнь,
движение, а иногда и вести извне. Обломов мог слушать, смотреть, не шевеля пальцем, на что-то бойкое, движущееся и говорящее перед ним. Кроме того, он еще имел простодушие верить, что Тарантьев
в самом деле способен посоветовать ему что-нибудь путное.
Полдень знойный; на небе ни облачка. Солнце стоит неподвижно над головой и жжет траву. Воздух перестал струиться и висит без
движения. Ни дерево, ни вода не шелохнутся; над деревней и полем лежит невозмутимая тишина — все как будто вымерло. Звонко и далеко раздается человеческий голос
в пустоте.
В двадцати саженях слышно, как пролетит и прожужжит жук, да
в густой траве кто-то все храпит, как будто кто-нибудь завалился туда и спит сладким сном.
А может быть, сон, вечная тишина вялой жизни и отсутствие
движения и всяких действительных страхов, приключений и опасностей заставляли человека творить среди естественного мира другой, несбыточный, и
в нем искать разгула и потехи праздному воображению или разгадки обыкновенных сцеплений обстоятельств и причин явления вне самого явления.
— Куда? Да хоть с своими мужиками на Волгу: и там больше
движения, есть интересы какие-нибудь, цель, труд. Я бы уехал
в Сибирь,
в Ситху.
Она даже видела и то, что, несмотря на ее молодость, ей принадлежит первая и главная роль
в этой симпатии, что от него можно было ожидать только глубокого впечатления, страстно-ленивой покорности, вечной гармонии с каждым биением ее пульса, но никакого
движения воли, никакой активной мысли.
«Ах, если б испытывать только эту теплоту любви да не испытывать ее тревог! — мечтал он. — Нет, жизнь трогает, куда ни уйди, так и жжет! Сколько нового
движения вдруг втеснилось
в нее, занятий! Любовь — претрудная школа жизни!»
Но он ничего не сказал, сел только подле нее и погрузился
в созерцание ее профиля, головы,
движения руки взад и вперед, как она продевала иглу
в канву и вытаскивала назад. Он наводил на нее взгляд, как зажигательное стекло, и не мог отвести.
Она все колола его легкими сарказмами за праздно убитые годы, изрекала суровый приговор, казнила его апатию глубже, действительнее, нежели Штольц; потом, по мере сближения с ним, от сарказмов над вялым и дряблым существованием Обломова она перешла к деспотическому проявлению воли, отважно напомнила ему цель жизни и обязанностей и строго требовала
движения, беспрестанно вызывала наружу его ум, то запутывая его
в тонкий, жизненный, знакомый ей вопрос, то сама шла к нему с вопросом о чем-нибудь неясном, не доступном ей.
Завтра утром Обломов встал бледный и мрачный; на лице следы бессонницы; лоб весь
в морщинах;
в глазах нет огня, нет желаний. Гордость, веселый, бодрый взгляд, умеренная, сознательная торопливость
движений занятого человека — все пропало.
Она показалась Обломову
в блеске,
в сиянии, когда говорила это. Глаза у ней сияли таким торжеством любви, сознанием своей силы; на щеках рдели два розовые пятна. И он, он был причиной этого!
Движением своего честного сердца он бросил ей
в душу этот огонь, эту игру, этот блеск.
И Анисья,
в свою очередь, поглядев однажды только, как Агафья Матвеевна царствует
в кухне, как соколиными очами, без бровей, видит каждое неловкое
движение неповоротливой Акулины; как гремит приказаниями вынуть, поставить, подогреть, посолить, как на рынке одним взглядом и много-много прикосновением пальца безошибочно решает, сколько курице месяцев от роду, давно ли уснула рыба, когда сорвана с гряд петрушка или салат, — она с удивлением и почтительною боязнью возвела на нее глаза и решила, что она, Анисья, миновала свое назначение, что поприще ее — не кухня Обломова, где торопливость ее, вечно бьющаяся, нервическая лихорадочность
движений устремлена только на то, чтоб подхватить на лету уроненную Захаром тарелку или стакан, и где опытность ее и тонкость соображений подавляются мрачною завистью и грубым высокомерием мужа.
С хозяйкой он беседовал беспрестанно, лишь только завидит ее локти
в полуотворенную дверь. Он уже, по
движению локтей, привык распознавать, что делает хозяйка, сеет, мелет или гладит.
— Простите, виноват! — извинялся он. — Вот мы, не видя ничего, уж и поссорились. Я знаю, что вы не можете хотеть этого, но вы не можете и стать
в мое положение, и оттого вам странно мое
движение — бежать. Человек иногда бессознательно делается эгоистом.
Она молчала, только опять сделала какое-то нервное
движение, которого нельзя было разглядеть
в темноте, лишь слышно было, как шаркнуло ее шелковое платье.
Перед ней стоял прежний, уверенный
в себе, немного насмешливый и безгранично добрый, балующий ее друг.
В лице у него ни тени страдания, ни сомнения. Он взял ее за обе руки, поцеловал ту и другую, потом глубоко задумался. Она притихла,
в свою очередь, и, не смигнув, наблюдала
движение его мысли на лице.
Не встречали они равнодушно утра; не могли тупо погрузиться
в сумрак теплой, звездной, южной ночи. Их будило вечное
движение мысли, вечное раздражение души и потребность думать вдвоем, чувствовать, говорить!..
Вопрос, что он будет делать
в семейном быту, уж улегся, разрешился сам собою. Ему пришлось посвятить ее даже
в свою трудовую, деловую жизнь, потому что
в жизни без
движения она задыхалась, как без воздуха.
Странен человек! Чем счастье ее было полнее, тем она становилась задумчивее и даже… боязливее. Она стала строго замечать за собой и уловила, что ее смущала эта тишина жизни, ее остановка на минутах счастья. Она насильственно стряхивала с души эту задумчивость и ускоряла жизненные шаги, лихорадочно искала шума,
движения, забот, просилась с мужем
в город, пробовала заглянуть
в свет,
в люди, но ненадолго.
Он, не испытав наслаждений, добываемых
в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой
в душе только
в забытом уголке, чуждом
движения, борьбы и жизни.