Неточные совпадения
Это была скромная, теперь забытая, неудавшаяся, но
все же реформа, и блестящий вельможа, самодур и сатрап, как
все вельможи того
времени, не лишенный, однако, некоторых «благих намерений и порывов», звал в сотрудники скромного чиновника, в котором признавал нового человека для нового дела…
Внутренние их устои не колебались анализом, и честные люди того
времени не знали глубокого душевного разлада, вытекающего из сознания личной ответственности за «
весь порядок вещей»…
И я еще теперь помню чувство изумления, охватившее меня в самом раннем детстве, когда небольшое квадратное пятно, выползшее в ее перспективе из-за горизонта, стало расти, приближаться, и через некоторое
время колонны солдат заняли
всю улицу, заполнив ее топотом тысяч ног и оглушительными звуками оркестра.
И когда я теперь вспоминаю эту характерную, не похожую на
всех других людей, едва промелькнувшую передо мной фигуру, то впечатление у меня такое, как будто это — само историческое прошлое Польши, родины моей матери, своеобразное, крепкое, по — своему красивое, уходит в какую-то таинственную дверь мира в то самое
время, когда я открываю для себя другую дверь, провожая его ясным и зорким детским, взглядом…
— Да, жук… большой, темный… Отлетел от окна и полетел… по направлению, где корпус. А месяц!
Все видно, как днем. Я смотрел вслед и некоторое
время слышал… ж — ж-ж… будто стонет. И в это
время на колокольне ударили часы. Считаю: одиннадцать.
Это были два самых ярких рассказа пани Будзиньской, но было еще много других — о русалках, о ведьмах и о мертвецах, выходивших из могил.
Все это больше относилось к прошлому. Пани Будзиньская признавала, что в последнее
время народ стал хитрее и поэтому нечисти меньше. Но
все же бывает…
Одно
время служил у отца кучер Иохим, человек небольшого роста, с смуглым лицом и очень светлыми усами и бородкой. У него были глубокие и добрые синие глаза, и он прекрасно играл на дудке. Он был какой-то удачливый, и
все во дворе его любили, а мы, дети, так и липли к нему, особенно в сумерки, когда он садился в конюшне на свою незатейливую постель и брал свою дудку.
Должно быть, в это
время уже шли толки об освобождении крестьян. Дядя Петр и еще один знакомый высказывали однажды сомнение, может ли «сам царь» сделать
все, что захочет, или не может.
От детского впечатления неподвижности
всего существующего мира не осталось к этому
времени и следа.
Все чувствовали, что жалоба на товарища осуждается более, чем самый проступок.
Вся масса учеников смотрела сочувственно на наказываемого и с презрением на доносчика. Некоторое
время после этого его дразнили звуками, похожими на блеяние козы, и звали «козою»…
Один год пребывания в пансионе Рыхлинского очень изменил и развил меня. Мне уже странно было вспоминать себя во
время первого самостоятельного путешествия. Теперь я отлично изучил
весь пустырь,
все бурьяны, ближайшие улицы и переулки, дорогу к реке…
Русский некоторое
время сдерживался, но затем размахнулся и ударил обидчика по щеке так звонко, что звук разнесся по
всей зале, и его услышал Рыхлинский.
Из казаков особенно выделяется в памяти кудрявый брюнет, урядник. Лицо его было изрыто оспой, но это не мешало ему слыть настоящим красавцем. Для нас было истинным наслаждением смотреть, как он почти волшебством, без приготовлений, взлетал на лошадь. По
временам он напивался и тогда, сверкая глазами, кричал на
весь двор...
Первое
время настроение польского общества было приподнятое и бодрое. Говорили о победах, о каком-то Ружицком, который становится во главе волынских отрядов, о том, что Наполеон пришлет помощь. В пансионе ученики поляки делились этими новостями, которые приносила Марыня, единственная дочь Рыхлинских. Ее большие, как у Стасика, глаза сверкали радостным одушевлением. Я тоже верил во
все эти успехи поляков, но чувство, которое они во мне вызывали, было очень сложно.
Дело как будто началось с игры «в поляков и русских», которая в то
время заменила для нас
все другие.
Пирогов не только не остался при особом мнении, но еще прибавил свою мотивировку к знаменитым в свое
время «правилам», в которых
все виды гимназических преступлений были тщательно взвешены, разнесены по рубрикам и таксированы такими-то степенями наказаний.
Вся журналистика разделилась на два лагеря: за и против Добролюбова, причем «умеренный либерализм» того
времени был за попечителя и за постепенность против журналиста с его радикальными требованиями.
Придя как-то к брату, критик читал свою статью и, произнося: «я же говорю: напротив», — сверкал глазами и энергически ударял кулаком по столу… От этого на некоторое
время у меня составилось представление о «критиках», как о людях, за что-то сердитых на авторов и говорящих им «
все напротив».
Короткая фраза упала среди наступившей тишины с какой-то грубою резкостью.
Все были возмущены цинизмом Петра, но — он оказался пророком. Вскоре пришло печальное известие: старший из сыновей умер от раны на одном из этапов, а еще через некоторое
время кто-то из соперников сделал донос на самый пансион. Началось расследование, и лучшее из училищ, какое я знал в своей жизни, было закрыто. Старики ликвидировали любимое дело и уехали из города.
Вследствие этого, выдержав по
всем предметам, я решительно срезался на математике и остался на второй год в том же классе. В это
время был решен наш переезд к отцу, в Ровно.
И теперь, когда в моей памяти оживает город Ровно, то неизменно, как бы в преддверии
всех других впечатлений, вспоминаются мне пестрое бревно шлагбаума и фигура инвалида в запыленном и выцветшем сюртуке николаевских
времен.
Во
время проверочного экзамена я блестяще выдержал по
всем предметам, но измучил учителя алгебры поразительным невежеством. Инспектор, в недоумении качая головой, сказал отцу, ожидавшему в приемной...
Во
время перерыва, за чайным столом, уставленным закусками и водкой, зашел общий разговор, коснувшийся, между прочим, школьной реформы.
Все единодушно осуждали ее с чисто практической точки зрения: чем виноваты дети, отцы которых волею начальства служат в Ровно? Путь в университет им закрыт, а университет тогда представлялся единственным настоящим высшим учебным заведением.
Другая фигура, тоже еще в Житомире. Это священник Овсянкин… Он
весь белый, как молоко, с прекрасными синими глазами. В этих глазах постоянно светилось выражение какого-то доброго беспокойства. И когда порой, во
время ответа, он так глядел в мои глаза, то мне казалось, что он чего-то ищет во мне с ласковой тревогой, чего-то нужного и важного для меня и для него самого.
Всех охватила какая-то резвость, особенно во
время спевок, на которых не бывало и священника.
Если в это
время кто-нибудь делал резкое движение или заговаривал с соседом, — Лотоцкий протягивал руку и, странно сводя два пальца, указательный и мизинец, показывал ими в угол, произнося фамилию виновного быстро, с выкриком на последнем слоге, и пропуская почти
все гласные...
Все свое свободное
время,
все мысли и чувства он отдавал нескончаемой диссертации на тему «Слово о полку Игореве».
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это
время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я
все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве резал лягушек и трупы, не нашел души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
Тех героев уже не было;
все мы были меньше и, пожалуй, культурнее, но легенды о героических
временах казались нам занимательными и даже как будто поэтичными… Хоть дико и нелепо, но они разрывали по — своему эту завороженную тишь однообразия и молчаливой рутины…
— Ваше превосходительство, — сказал Долгоногов холодно и твердо, — в другое
время я готов выслушать
все, что вам будет угодно сказать. Теперь прежде
всего я требую немедленного освобождения моего ученика, незаконно арестованного при полиции… О происшествии я уже послал телеграмму моему начальству…
И
все это
время не было недостатка в 125–летних стариках, которые могли бы, «как очевидцы», передавать друг другу летопись веков.
Собрав гарнолужских понятых, он с злорадным торжеством явился к Антонию, отобрал у него
всю бумагу, перья, чернила и потребовал у «заведомого ябедника» подписку о «неимении оных принадлежностей и на впредь будущие
времена».
Это не казалось нам в то
время предосудительным или несправедливым, и мы приняли факт так же непосредственно, как и
все факты жизни, естественно выраставшие из почвы…
К тому
времени мы уже видели немало смертей. И, однако, редкая из них производила на нас такое огромное впечатление. В сущности…
все было опять в порядке вещей. Капитан пророчил давно, что скрипка не доведет до добра. Из дому Антось ушел тайно… Если тут была вина, то, конечно,
всего более и прямее были виновны неведомые парубки, то есть деревня… Но и они, наверное, не желали убить… Темная ночь, слишком тяжелый дрючок, неосторожный удар…
По
временам он останавливался на ходу и делал паузу, подыскивая наиболее удачную форму, ловил нужное слово и опять шел дальше,
все более и более довольный.
Эта песня безотчетно понравилась мне тогда больше
всех остальных. Авдиев своим чтением и пением вновь разбудил во мне украинский романтизм, и я опять чувствовал себя во власти этой поэтической дали степей и дали
времен…
Даже в то глухое и смирное
время этот циркуляр выжившего из ума старика Делянова, слишком наивно подслуживавшегося кому-то и поставившего точки над i, вызвал общее возмущение: не
все директора даже исполнили требование о статистике, а публика просто накидывалась на людей в синих мундирах «народного просвещения», выражая даже на улицах чувство общего негодования…
Одно
время он стал клеить из бумаги сначала дома, потом корабли и достиг в этом бесполезном строительстве значительного совершенства: миниатюрные фрегаты были оснащены по
всем правилам искусства, с мачтами, реями и даже маленькими пушками, глядевшими из люков.
Все это было смешно, но… инициалы его совпадали с именем и отчеством известного в то
время поэта — переводчика, и потому, когда в дымке золотистой пыли, подымаемой ногами гуляющих, появлялась пестрая вертлявая фигурка, то за ней оглядывались и шептали друг другу...
И хотя ни одного губернатора еще не свалил, но
все знали, что это именно его перо сотрясает
время от
времени наш мирок, волнуя то чиновников, то ночную стражу, то офицерство.
Настроение, или, как тогда говорили, «дух
времени», просачиваясь во
все уголки жизни, заглянул и в Гарный Луг.
В одно
время здесь собралась группа молодежи. Тут был, во — первых, сын капитана, молодой артиллерийский офицер. Мы помнили его еще кадетом, потом юнкером артиллерийского училища. Года два он не приезжал, а потом явился новоиспеченным поручиком, в свежем с иголочки мундире, в блестящих эполетах и сам
весь свежий, радостно сияющий новизной своего положения, какими-то обещаниями и ожиданиями на пороге новой жизни.
Юная особа, пленившая впервые мое сердце, каждый день ездила с сестрой и братом в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил
время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов. К тому
времени, когда им предстояло возвращаться, я, будто случайно, выходил к своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку, это разливало радостное сияние на
весь мой остальной день.
Такое настроение, смутное, но широко охватывающее
всех, и дает то, что принято называть «духом
времени».
Он живет в сибирской глуши (кажется, в ссылке), работает в столичных журналах и в то же
время проникает в таинственные глубины народной жизни. Приятели у него — раскольники, умные крестьяне, рабочие. Они понимают его, он понимает их, и из этого союза растет что-то конспиративное и великое.
Все, что видно снаружи из его деятельности, — только средство. А цель?..
Об этом спрашивает молодая женщина, «пробужденная им к сознательной жизни». Он
все откроет ей, когда придет
время… Наконец однажды, прощаясь с нею перед отъездом в столицу, где его уже ждет какое-то важное общественное дело, — он наклоняется к ней и шопотом произносит одно слово… Она бледнеет. Она не в силах вынести гнетущей тайны. Она заболевает и в бреду часто называет его имя, имя героя и будущего мученика.
В это
время я готов был
все сделать,
все уступить другим, оказать всякую услугу.
Мой приятель не тратил много
времени на учение, зато
все закоулки города знал в совершенстве. Он повел меня по совершенно новым для меня местам и привел в какой-то длинный, узкий переулок на окраине. Переулок этот прихотливо тянулся несколькими поворотами, и его обрамляли старые заборы. Но заборы были ниже тех, какие я видел во сне, и из-за них свешивались густые ветки уже распустившихся садов.
Не знаю, какие именно «большие секреты» она сообщила сестре, но через некоторое
время в городе разнесся слух, что Басина внучка выходит замуж. Она была немного старше меня, и восточный тип делал ее еще более взрослой на вид. Но
все же она была еще почти ребенок, и в первый раз, когда Бася пришла к нам со своим товаром, моя мать сказала ей с негодующим участием...
Только через несколько
времени я припомнил во
всех подробностях обстоятельства своего сна и то, что лица той девочки я не видел, о чем и говорил даже Крыштановичу.