— У этого малого, domine, любознательный ум, — продолжал Тыбурций, по-прежнему обращаясь к «профессору». — Действительно, его священство дал нам все это, хотя мы у него и не просили, и даже,
быть может, не только его левая рука не знала, что дает правая, но и обе руки не имели об этом ни малейшего понятия… Кушай, domine! Кушай!
Неточные совпадения
Главный эффект уличных верзил
был основан на другой черте профессорского характера: несчастный не
мог равнодушно слышать упоминания о режущих и колющих орудиях.
Основывались эти слухи главным образом на той бесспорной посылке, что человек не
может существовать без пищи, а так как почти все эти темные личности, так или иначе, отбились от обычных способов ее добывания и
были оттерты счастливцами из зáмка от благ местной филантропии, то отсюда следовало неизбежное заключение, что им
было необходимо воровать или умереть.
Если только это
была правда, то уже не подлежало спору, что организатором и руководителем сообщества не
мог быть никто другой, как пан Тыбурций Драб, самая замечательная личность из всех проблематических натур, не ужившихся в старом зáмке.
—
Может быть, в нем когда-то
были угли для кадила.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в таком положении мальчишка не
мог драться, а я, конечно,
был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.
— Ну,
может быть, и дали бы один раз, — где же запастись на всех нищих?
— Одно другому не мешает, и Вася тоже
может быть судьей, — не теперь, так после… Это уж, брат, так ведется исстари. Вот видишь ли: я — Тыбурций, а он — Валек. Я нищий, и он — нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он
будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда-нибудь
будешь судить… вот его!
— Ну, этого ты вперед не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice! [Друг. (Ред.)] Эта история ведется исстари, всякому cвoe, suum cuique; каждый идет своей дорожкой; и кто знает…
может быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца вместо холодного камня, — понимаешь?..
— Малый не лишен проницательности, — продолжал опять Тыбурций по-прежнему, — жаль только, что он не видел капеллана; у капеллана брюхо, как настоящая сороковая бочка, и, стало
быть, объедение ему очень вредно. Между тем мы все, здесь находящиеся, страдаем скорее излишнею худобой, а потому некоторое количество провизии не
можем считать для себя лишним… Так ли я говорю, domine?
Я всегда боялся отца, а теперь тем более. Теперь я носил в себе целый мир смутных вопросов и ощущений.
Мог ли он понять меня?
Мог ли я в чем-либо признаться ему, не изменяя своим друзьям? Я дрожал при мысли, что он узнает когда-либо о моем знакомстве с «дурным обществом», но изменить этому обществу, изменить Валеку и Марусе я
был не в состоянии. К тому же здесь
было тоже нечто вроде «принципа»: если б я изменил им, нарушив данное слово, то не
мог бы при встрече поднять на них глаз от стыда.
В середине, в освещенном месте, стоял верстак, на котором по временам пан Тыбурций или кто-либо из темных личностей работали столярные поделки;
был среди «дурного общества» и сапожник, и корзинщик, но, кроме Тыбурция, все остальные ремесленники
были или дилетанты, или же какие-нибудь заморыши, или люди, у которых, как я замечал, слишком сильно тряслись руки, чтобы работа
могла идти успешно.
— Твой отец, малый, самый лучший из всех судей, начиная от царя Соломона… Однако знаешь ли ты, что такое curriculum vitae [Краткое жизнеописание. (Ред.)]? He знаешь, конечно. Ну а формулярный список знаешь? Ну, вот видишь ли: curriculum vitae — это
есть формулярный список человека, не служившего в уездном суде… И если только старый сыч кое-что пронюхал и
сможет доставить твоему отцу мой список, то… ах, клянусь богородицей, не желал бы я попасть к судье в лапы…
Будь у закона все такие слуги, он
мог бы спать себе спокойно на своих полках и никогда не просыпаться…
Я знал, что он страшно вспыльчив, что в эту минуту в его груди кипит бешенство, что,
может быть, через секунду мое тело забьется беспомощно в его сильных и исступленных руках.
«Тыбурций пришел!» — промелькнуло у меня в голове, но этот приход не произвел на меня никакого впечатления. Я весь превратился в ожидание, и, даже чувствуя, как дрогнула рука отца, лежавшая на моем плече, я не представлял себе, чтобы появление Тыбурция или какое бы то ни
было другое внешнее обстоятельство
могло стать между мною и отцом,
могло отклонить то, что я считал неизбежным и чего ждал с приливом задорного ответного гнева.
Я знал красавиц недоступных, // Холодных, чистых, как зима, // Неумолимых, неподкупных, // Непостижимых для ума; // Дивился я их спеси модной, // Их добродетели природной, // И, признаюсь, от них бежал, // И, мнится, с ужасом читал // Над их бровями надпись ада: // Оставь надежду навсегда. // Внушать любовь для них беда, // Пугать людей для них отрада. //
Быть может, на брегах Невы // Подобных дам видали вы.
Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам кажется только, что близко; а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я
был счастлив, сударыня, если б
мог прижать вас в свои объятия.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят, а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не
могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит! Еще хорошо, если только мошенник, а
может быть, и того еще хуже.
Хлестаков. Оробели? А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не
может их выдержать, не так ли?
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека, а за такого, что и на свете еще не
было, что
может все сделать, все, все, все!