Неточные совпадения
Как бы то ни
было, на примере старого зáмка я узнал впервые истину, что от великого до смешного один только шаг. Великое в зáмке поросло плющом, повиликой и мхами, а смешное казалось мне отвратительным, слишком резало детскую восприимчивость,
так как ирония этих контрастов
была мне еще недоступна.
Мы не имели причин не верить этим ужасным признаниям; нас только удивляло то обстоятельство, что у Лавровского
было, по-видимому, несколько отцов,
так как одному он пронзал мечом сердце, другого изводил медленным ядом, третьего топил в какой-то пучине.
Но мы чуткими ребячьими сердцами слышали в его стонах искреннюю душевную боль и, принимая аллегории буквально,
были все-таки ближе к истинному пониманию трагически свихнувшейся жизни.
Случалось, что в
таком положении сонного его заливало дождем, засыпало пылью, а несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом; и если он не погиб преждевременною смертью, то этим, без сомненья,
был обязан заботам о своей грустной особе других, подобных ему, несчастливцев и главным образом заботам веселого пана Туркевича, который, сильно пошатываясь, сам разыскивал его, тормошил, ставил на ноги и уводил с собою.
А
так как при этом он умел еще совершенно особенным образом шевелить своими тараканьими усами и
был неистощим в прибаутках и остротах, то неудивительно, что его постоянно окружала толпа досужих слушателей и ему
были даже открыты двери лучшей «ресторации», в которой собирались за бильярдом приезжие помещики.
Сначала он впадал в меланхолию и малодушие; всем
было известно, что в
такие минуты грозный генерал становится беспомощнее ребенка, и многие спешили выместить на нем свои обиды.
В
таком градусе
было что-то в голосе и в лице генерала, что заставляло самых смелых преследователей поскорее удаляться, чтобы не видеть этого лица, не слышать голоса человека, на короткое время приходившего к сознанию своего ужасного положения…
Так как при этом он всегда умел придать спектаклю интерес современности, намекая на какое-нибудь всем известное дело, и
так как, кроме того, он
был большой знаток судебной процедуры, то немудрено, что в самом скором времени из дома секретаря выбегала кухарка, что-то совала Туркевичу в руку и быстро скрывалась, отбиваясь от любезностей генеральской свиты.
Основывались эти слухи главным образом на той бесспорной посылке, что человек не может существовать без пищи, а
так как почти все эти темные личности,
так или иначе, отбились от обычных способов ее добывания и
были оттерты счастливцами из зáмка от благ местной филантропии, то отсюда следовало неизбежное заключение, что им
было необходимо воровать или умереть.
Но
так как одному
было бы и страшно, и неудобно предпринимать подобную экскурсию, то я навербовал на улицах города небольшой отряд из трех сорванцов, привлеченных к предприятию обещанием булок и яблоков из нашего сада.
Углы
были затканы паутиной, и в них ютилась та особенная тьма, которая залегает все углы
таких старых зданий.
Это решило исход дела; стало совершенно ясно, что в
таком положении мальчишка не мог драться, а я, конечно,
был слишком великодушен, чтобы воспользоваться его неудобным положением.
— Ну
так что же? — изумился я чистосердечно. — Ведь ты
будешь играть со мной, а не с отцом.
— Тыбурций не пустит, — сказал он, и, как будто это имя напомнило ему что-то, он вдруг спохватился: — Послушай… Ты, кажется, славный хлопец, но все-таки тебе лучше уйти. Если Тыбурций тебя застанет,
будет плохо.
— Что ж, — сказал в раздумье Валек, — приходи, пожалуй, только в
такое время, когда наши
будут в городе.
Несмотря на свои четыре года, она ходила еще плохо, неуверенно ступая кривыми ножками и шатаясь, как былинка: руки ее
были тонки и прозрачны; головка покачивалась на тонкой шее, как головка полевого колокольчика; глаза смотрели порой
так не по-детски грустно, и улыбка
так напоминала мне мою мать в последние дни, когда она, бывало, сидела против открытого окна и ветер шевелил ее белокурые волосы, что мне становилось самому грустно, и слезы подступали к глазам.
Она сидела в том же положении, в каком усадил ее Валек, и все
так же перебирала цветы; движения ее тонких рук
были медленны; глаза выделялись глубокою синевой на бледном лице; длинные ресницы
были опущены.
Все это заставило меня глубоко задуматься. Валек указал мне моего отца с
такой стороны, с какой мне никогда не приходило в голову взглянуть на него: слова Валека задели в моем сердце струну сыновней гордости; мне
было приятно слушать похвалы моему отцу, да еще от имени Тыбурция, который «все знает»; но вместе с тем дрогнула в моем сердце и нота щемящей любви, смешанной с горьким сознанием: никогда этот человек не любил и не полюбит меня
так, как Тыбурций любит своих детей.
Прошло еще несколько дней. Члены «дурного общества» перестали являться в город, и я напрасно шатался, скучая, по улицам, ожидая их появления, чтобы бежать на гору. Один только «профессор» прошел раза два своею сонною походкой, но ни Туркевича, ни Тыбурция не
было видно. Я совсем соскучился,
так как не видеть Валека и Марусю стало уже для меня большим лишением. Но вот, когда я однажды шел с опущенною головою по пыльной улице, Валек вдруг положил мне на плечо руку.
Две струи света резко лились сверху, выделяясь полосами на темном фоне подземелья; свет этот проходил в два окна, одно из которых я видел в полу склепа, другое, подальше, очевидно,
было пристроено
таким же образом; лучи солнца проникали сюда не прямо, а прежде отражались от стен старых гробниц; они разливались в сыром воздухе подземелья, падали на каменные плиты пола, отражались и наполняли все подземелье тусклыми отблесками; стены тоже
были сложены из камня; большие широкие колонны массивно вздымались снизу и, раскинув во все стороны свои каменные дуги, крепко смыкались кверху сводчатым потолком.
— Одно другому не мешает, и Вася тоже может
быть судьей, — не теперь,
так после… Это уж, брат,
так ведется исстари. Вот видишь ли: я — Тыбурций, а он — Валек. Я нищий, и он — нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он
будет красть. А твой отец меня судит, — ну, и ты когда-нибудь
будешь судить… вот его!
— Ну, этого ты вперед не говори, — сказал странный человек задумчиво, обращаясь ко мне
таким тоном, точно он говорил со взрослым. — Не говори, amice! [Друг. (Ред.)] Эта история ведется исстари, всякому cвoe, suum cuique; каждый идет своей дорожкой; и кто знает… может
быть, это и хорошо, что твоя дорога пролегла через нашу. Для тебя хорошо, amice, потому что иметь в груди кусочек человеческого сердца вместо холодного камня, — понимаешь?..
Он казался сильно уставшим. Платье его
было мокро от дождя, лицо тоже; волосы слиплись на лбу, во всей фигуре виднелось тяжелое утомление. Я в первый раз видел это выражение на лице веселого оратора городских кабаков, и опять этот взгляд за кулисы, на актера, изнеможенно отдыхавшего после тяжелой роли, которую он разыгрывал на житейской сцене, как будто влил что-то жуткое в мое сердце. Это
было еще одно из тех откровений, какими
так щедро наделяла меня старая униатская «каплица».
— Малый не лишен проницательности, — продолжал опять Тыбурций по-прежнему, — жаль только, что он не видел капеллана; у капеллана брюхо, как настоящая сороковая бочка, и, стало
быть, объедение ему очень вредно. Между тем мы все, здесь находящиеся, страдаем скорее излишнею худобой, а потому некоторое количество провизии не можем считать для себя лишним…
Так ли я говорю, domine?
Теперь, когда я окончательно сжился с «дурным обществом», грустная улыбка Маруси стала мне почти
так же дорога, как улыбка сестры; но тут никто не ставил мне вечно на вид мою испорченность, тут не
было ворчливой няньки, тут я
был нужен, — я чувствовал, что каждый раз мое появление вызывает румянец оживления на щеках девочки. Валек обнимал меня, как брата, и даже Тыбурций по временам смотрел на нас троих какими-то странными глазами, в которых что-то мерцало, точно слеза.
— Твой отец, малый, самый лучший из всех судей, начиная от царя Соломона… Однако знаешь ли ты, что
такое curriculum vitae [Краткое жизнеописание. (Ред.)]? He знаешь, конечно. Ну а формулярный список знаешь? Ну, вот видишь ли: curriculum vitae — это
есть формулярный список человека, не служившего в уездном суде… И если только старый сыч кое-что пронюхал и сможет доставить твоему отцу мой список, то… ах, клянусь богородицей, не желал бы я попасть к судье в лапы…
У него
есть глаза и сердце только до тех пор, пока закон спит себе на полках; когда же этот господин сойдет оттуда и скажет твоему отцу: «А ну-ка, судья, не взяться ли нам за Тыбурция Драба или как там его зовут?» — с этого момента судья тотчас запирает свое сердце на ключ, и тогда у судьи
такие твердые лапы, что скорее мир повернется в другую сторону, чем пан Тыбурций вывернется из его рук…
Будь у закона все
такие слуги, он мог бы спать себе спокойно на своих полках и никогда не просыпаться…
У Сони
была большая кукла, с ярко раскрашенным лицом и роскошными льняными волосами, подарок покойной матери. На эту куклу я возлагал большие надежды и потому, отозвав сестру в боковую аллейку сада, попросил дать мне ее на время. Я
так убедительно просил ее об этом,
так живо описал ей бедную больную девочку, у которой никогда не
было своих игрушек, что Соня, которая сначала только прижимала куклу к себе, отдала мне ее и обещала в течение двух-трех дней играть другими игрушками, ничего не упоминая о кукле.
Ничего этого тогда для меня не существовало;
был только маленький мальчик, в сердце которого встряхнули два разнородных чувства: гнев и любовь, —
так сильно, что это сердце замутилось, как мутятся от толчка в стакане две отстоявшиеся разнородные жидкости.