Неточные совпадения
Правда,
это очень трудно было бы заметить постороннему, потому что при встрече с господами или начальством они так
же торопливо сворачивали с дороги, так
же низко кланялись и так
же иной раз целовали смиренно господские руки.
«А, какая там жизнь!» или: «Живем, как горох при дороге!» А иные посмелее принимались рассказывать иной раз такое, что не всякий соглашался слушать. К тому
же у них тянулась долгая тяжба с соседним помещиком из-за чинша [Чинш (польск.) — плата, вносимая владельцу земли за ее бессрочную наследственную аренду.], которую лозищане сначала проиграли, а потом вышло как-то так, что наследник помещика уступил… Говорили, что после
этого Лозинские стали «еще гордее», хотя не стали довольнее.
Так
же вот жилось в родных Лозищах и некоему Осипу Лозинскому, то есть жилось, правду сказать, неважно. Земли было мало, аренда тяжелая, хозяйство беднело. Был он уже женат, но детей у него еще не было, и не раз он думал о том, что когда будут дети, то им придется так
же плохо, а то и похуже. «Пока человек еще молод, — говаривал он, — а за спиной еще не пищит детвора, тут-то и поискать человеку, где
это затерялась его доля».
Так и поехали втроем в дальнюю дорогу… Не стоит описывать, как они переехали через границу и проехали через немецкую землю; все
это не так уж трудно. К тому
же, в Пруссии немало встречалось и своих людей, которые могли указать, как и что надо делать дорогой. Довольно будет сказать, что приехали они в Гамбург и, взявши свои пожитки, отправились, не долго думая, к реке, на пристань, чтобы там узнать, когда следует ехать дальше.
Сунул и сам
же зажал ему руку, чтобы монета не вывалилась, и показывает ему на пароходик и на женщину, которая в
это время уже начала терять голос от испуга и плача…
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных, как
эти облака и
эти волны, — и таких
же глубоких и непонятных, как
это море. Мысли
эти рождались и падали в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно, что от
этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что
это такое…
Но потом увидел, что
это не с одним Дымой; многие почтенные люди и даже шведские и датские барышни, которые плыли в Америку наниматься в горничные и кухарки, так
же висели на бортах, и с ними было все то
же, что и с Дымой.
И тогда
же Лозинский сказал себе самому: «А вот
же, если я найду там в широком и неведомом свете свою долю, то
это будет также и твоя доля, малютка. Потому что человеку как-то хочется кого-нибудь жалеть и любить, а особенно, когда человек на чужбине».
— Жид! А ей
же богу, пусть меня разобьет ясным громом, если
это не жид, — сказал вдруг первый Дыма указывая на какого-то господина, одетого в круглую шляпу и в кургузый, потертый пиджак. Хотя рядом с ним стоял молодой барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на жиденка, — однако, когда господин повернулся, то уже и Матвей убедился с первого взгляда, что
это непременно жид, да еще свой, из-под Могилева или Житомира, Минска или Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся в немецкое платье.
— А, вот видите вы, как оно хорошо, — сказал Дыма и оглянулся, как будто
это он сам выдумал
этого мистера Борка. — Ну, веди
же нас, когда так, на свою заезжую станцию.
— Всякое дыхание да хвалит господа, — сказал про себя Матвей. — А что
же это еще такое?
— Да куда
же это мы пойдем, хотел бы я знать? — сказал Дыма.
— Ну, — обиженно ответил Борк, — что
же еще нужно за два доллара в неделю? Вы, может, думаете —
это с одного? Нет,
это с обоих. За обед особо…
— Из Лозищей! Прекрасно! А куда
же это бог несет?
— Так… от этого-то рыба попадает в невод, а люди в Америку…
Это очень глупо. А впрочем,
это не мое дело. А где
же тут сам хозяин?.. Да, вот и Берко.
— А
это, видно, и здесь так
же, как и всюду на свете, — прибавил к
этому Дыма.
— А почему
же не пойдет? — возразил Матвей задумчиво, хотя и ему самому казалось, что не стоило ехать в Америку, чтобы попасть к такой строгой барыне. Можно бы, кажется, и пожалеть сироту… А, впрочем, в сердце лозищанина примешивалось к
этому чувству другое. «Наша барыня, наша, — говорил он себе, — даром что строгая, зато своя и не даст девушке ни пропасть, ни избаловаться…»
— Эх, мистер Борк, а кто
же этого не любит на свете? — сказал Матвей со вздохом.
— Что
же это теперь будет? — сказал Матвей печально.
Теперь подумайте сами: если можно брать меч, чтобы убивать людей в субботу, то отчего не взять в руки станок, чтобы вам не помирать с голоду в чужой стороне?» А! Я
же вам говорю:
это очень умный человек,
этот Мозес.
А в селе такие
же девушки и молодицы, как вот
эта Анна, только одеты чище и лица у них не такие запуганные, как у Анны, и глаза смеются, а не плачут.
Все такое
же, только лучше. И, конечно, такие
же начальники в селе, и такой
же писарь, только и писарь больше боится бога и высшего начальства. Потому что и господа в
этих местах должны быть добрее и все только думают и смотрят, чтобы простому человеку жилось в деревне как можно лучше…
— И, по-моему,
это таки справедливо: хочешь себе, — дай
же и людям… И знаешь еще что?..
— Э, глупости! — сказал Дыма. — Ведь не останешься
же ты после
этого без голоса. Даже не охрипнешь. Если люди покупают, так отчего не продать? Все-таки не убудет в кошеле, а прибудет…
— Господи упаси! Где
же это видано!.. — сказал с ужасом Матвей.
— Обвенчаны, конечно!.. Кто
же их
это обвенчал, скажи, пожалуйста?
Полисмен Гопкинс, как сообщалось в тех
же газетных заметках, из которых я узнал
эту часть моей достоверной истории, был прежде довольно искусным боксером, на которого ставились значительные пари.
А
эта мысль тотчас
же привела за собой другую: Матвей вспомнил, что его паспорт остался в квартире Борка…
— Уэлл, — вспомнил Матвей объяснение Дымы. —
Это значит «очень хорошо». Что
же тут хорошего?
Мимо острова в
это самое время тихо проплывал гигантский корабль, такой
же, как и тот, на котором приехали лозищане.
Как недавно еще он с такого
же корабля глядел до самого рассвета на
эту статую, пока на ней угасли огни и лучи солнца начинали золотить ее голову…
Но, вместо
этого, внезапно целая куча домов опять выступала из-за зелени, и Матвей опять попадал как будто в новый город; порой даже среди скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и семь этажей, а через несколько минут опять маленькие домики и такая
же дорога, как будто
этот город не может кончиться, как будто он занял уже весь свет…
На что
же теперь может пригодиться в
этой стороне деревенский человек, вот такой пахарь, как Матвей Лозинский, на что нужна умная лошадь, почтенный вол, твердая рука, верный глаз и сноровка?
И что
же он станет делать в
этой стороне, если здесь так пашут землю?
В черной громаде пролета, точно нора, светилось оконце мостового сторожа, и сам он, как ничтожный светляк, выполз из
этой норы, с фонарем. Он тотчас
же увидел на мосту иностранца, а
это всегда нравится американцу. Сторож похлопал Матвея по плечу и сказал несколько одобрительных слов.
В то
же время откуда-то из тени человеческий голос сказал что-то по-английски резко и сердито. Матвею
этот окрик показался хуже ворчания лесного зверя. Он вздрогнул и пугливо пошел опять к опушке. Тут он остановился и погрозил кулаком. Кому? Неизвестно, но человек без языка чувствовал, что и в нем просыпается что-то волчье…
Может быть,
это еще такой
же пароход из старой Европы, на котором люди приехали искать в
этой Америке своего счастья, — и теперь смотрят на огромную статую с поднятой рукой, в которой чуть не под облаками светится факел…
Может быть,
это был тоже человек без языка, какой-нибудь бедняга-итальянец, один из тех, что идут сюда целыми стадами из своей благословенной страны, бедные, темные, как и наши, и с такой
же тоской о покинутой родине, о родной беде, под родным небом…
Он исчез, и шаги его стали стихать… Матвей быстро приподнялся на локте с каким-то испугом. «Уходит, — подумал он. — А что
же будет дальше…» И ему захотелось вернуть
этого человека. Но потом он подумал, что вернуть нельзя, да и незачем. Все равно — не поймет ни слова.
Матвей думал, что далее он увидит отряд войска. Но, когда пыль стала ближе и прозрачнее, он увидел, что за музыкой идут — сначала рядами, а потом, как попало, в беспорядке — все такие
же пиджаки, такие
же мятые шляпы, такие
же пыльные и полинялые фигуры. А впереди всей
этой пестрой толпы, высоко над ее головами, плывет и колышется знамя, укрепленное на высокой платформе на колесах. Кругом знамени, точно стража, с десяток людей двигались вместе с толпой…
При
этом мистер Гомперс в изображении репортера рисовался столь
же благожелательными красками, как и сенатор Робинзон.
Но с каких
же это пор для американца в
этой стране считается обязательным произносить только сладкие речи?!
Что
же касается дальнейших, то мистер Робинзон, сенатор и крупный фабрикант, может сказать кое-что по
этому поводу, так как на его собственной фабрике с прошлого года рабочие часы сокращены без сокращения платы.
Все было, как на родине, в такой степени, что девушке становилось до боли грустно: зачем
же она ехала сюда, зачем мечтала, надеялась и ждала, зачем встретилась с
этим высоким человеком, задумчивым и странным, который говорил: «Моя доля будет и твоя доля, малютка».
В письме был только печатный бланк с приглашением поступить в члены общества. Сообщался адрес и размер членского взноса. Цифра
этого взноса поразила Анну, когда барыня иронически перевела приглашение… Однако девушка спрятала письмо и порой вынимала его по вечерам и смотрела с задумчивым удивлением: кто
же это мог заметить ее в
этой стране и так правильно написать на конверте ее имя и фамилию?
— Что
же мне будет? — спросила она, глядя на чтеца совсем округлившимися глазами и не понимая хорошенько, кто
это пишет и по какому праву.
Все
это привело, наконец, споривших к вопросу: что
же им делать со странным незнакомцем?
Впоследствии Матвею случалось ездить тою
же дорогой, но впоследствии все в Америке казалось ему уже другим, чем в
эти печальные дни, когда поезд мчал его от Нью-Йорка, а куда — неизвестно.
Матвей глядел на все
это со смешанным чувством: чем-то родственным веяло на него от
этого простора, где как будто еще только закипала первая борьба человека с природой, и ему становилось грустно: так
же вот где-нибудь живут теперь Осип и Катерина, а он… что будет с ним в неведомом месте после всего, что он наделал?
— Такая
же иллюзия, как и прежде!.. И из-за
этих фантазий ты отворачиваешься от настоящего хорошего, живого дела: дать новую родину тысячам людей, произвести социальный опыт…