Неточные совпадения
Но люди еще помнили,
как он рассказывал о прежних годах, о Запорожьи, о гайдамаках, о том,
как и он уходил на Днепр и потом с ватажками
нападал на Хлебно и на Клевань, и
как осажденные в горящей избе гайдамаки стреляли из окон, пока от жара не лопались у них глаза и не взрывались сами собой пороховницы.
— А знаете, — говорит, — что я вам скажу: это, должно быть, корабль в Америку, потому что очень велик. Вот мы и
попали как раз. Давай, Матвей, пробираться вперед.
— Матвей, Матвей, — закричал было Дыма, — а ну-ка, попробуй с ними по-своему.
Как раз теперь это и нужно! — Но в это время оба отлетели, и Дыма
упал, задравши ноги кверху.
А море глухо бьет в борты корабля, и волны,
как горы, подымаются и
падают с рокотом, с плеском, с глухим стоном,
как будто кто грозит и жалуется вместе.
Матвей Дышло говорил всегда мало, но часто думал про себя такое, что никак не мог бы рассказать словами. И никогда еще в его голове не было столько мыслей, смутных и неясных,
как эти облака и эти волны, — и таких же глубоких и непонятных,
как это море. Мысли эти рождались и
падали в его голове, и он не мог бы, да и не старался их вспомнить, но чувствовал ясно, что от этих мыслей что-то колышется и волнуется в самой глубине его души, и он не мог бы сказать, что это такое…
И много в эти часы думал Матвей Лозинский, — жаль только, что все эти мысли подымались и
падали,
как волны, не оставляя заметного следа, не застывая в готовом слове, вспыхивали и гасли,
как морские огни в глубине…
Волны вставали и
падали,
как горы, и порой с замиранием сердца Лозинский и другие пассажиры смотрели и не видели больше смелого суденышка.
Пароход остановился на ночь в заливе, и никого не спускали до следующего утра. Пассажиры долго сидели на палубах, потом бо́льшая часть разошлась и заснула. Не
спали только те, кого,
как и наших лозищан, пугала неведомая доля в незнакомой стране. Дыма, впрочем, первый заснул себе на лавке. Анна долго сидела рядом с Матвеем, и порой слышался ее тихий и робкий голос. Лозинский молчал. Потом и Анна заснула, склонясь усталой головой на свой узел.
Дыма не совсем понимал,
как можно продать свой голос, хотя бы и настоящий, и кому он нужен, но, так
как ему было обидно, что раз он уже
попал пальцем в небо, — то он сделал вид, будто все понял, и сказал уже громко...
— Охота тебе слушать Берка. Вот он облаял этого ирландца… И совсем напрасно… Знаешь, я таки разузнал, что это такое Тамани-холл и
как продают свой голос… Дело совсем простое… Видишь ли… Они тут себе выбирают голову, судей и прочих там чиновников… Одни подают голоса за одних, другие за других… Ну, понимаешь, всякому хочется
попасть повыше… Вот они и платят… Только, говорит, подай голос за меня… Кто соберет десять голосов, кто двадцать… Ты, Матвей, слушаешь меня?
Роза видела только,
как Падди оглядывался по комнате, и все-таки
упала на стул у двери, свесив руки и закинув голову от смеха.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало
как будто
падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая,
как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или на ногах у него были пудовые гири.
Но, вместо этого, внезапно целая куча домов опять выступала из-за зелени, и Матвей опять
попадал как будто в новый город; порой даже среди скромных коттеджей опять подымались гордые дома в шесть и семь этажей, а через несколько минут опять маленькие домики и такая же дорога,
как будто этот город не может кончиться,
как будто он занял уже весь свет…
Это был тот, что подходил к кустам, заглядывая на лежавшего лозищанина. Человек без языка увидел его первый, поднявшись с земли от холода, от сырости, от тоски, которая гнала его с места. Он остановился перед Ним,
как вкопанный, невольно перекрестился и быстро побежал по дорожке, с лицом, бледным,
как полотно, с испуганными сумасшедшими глазами… Может быть, ему было жалко, а может быть, также он боялся
попасть в свидетели… Что он скажет, он, человек без языка, без паспорта, судьям этой проклятой стороны?..
Человек канул, точно в воду, а сама она
попала,
как лодка, в тихую заводь.
Как он
попал в этот поезд, он помнил потом очень смутно.
Когда толпа остановилась, когда он понял, что более уже ничего не будет, да и быть более уже нечему, кроме самого плохого, когда, наконец, он увидел Гопкинса лежащим на том месте, где он
упал, с белым,
как у трупа, лицом и закрытыми глазами, он остановился, дико озираясь вокруг и чувствуя, что его в этом городе настигнет, наконец, настоящая погибель.
Ему стало так горько, что он решил лучше заснуть… И вскоре он действительно
спал, сидя и закинув голову назад. А по лицу его, при свете электрического фонаря, проходили тени грустных снов, губы подергивались, и брови сдвигались,
как будто от внутренней боли…
Судья Дикинсон вскочил со своего места и наступил при этом на свою новую шляпу. Какой-то дюжий немец, Келли и еще несколько человек схватили Матвея сзади, чтобы он не искусал судью, выбранного народом Дэбльтоуна; в камере водворилось волнение, небывалое в летописях городя. Ближайшие к дверям кинулись к выходу, толпились,
падали и кричали, а внутри происходило что-то непонятное и страшное…
Неточные совпадения
Хлестаков. А, да я уж вас видел. Вы, кажется, тогда
упали? Что,
как ваш нос?
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот…
Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Городничий (в сторону).Славно завязал узелок! Врет, врет — и нигде не оборвется! А ведь
какой невзрачный, низенький, кажется, ногтем бы придавил его. Ну, да постой, ты у меня проговоришься. Я тебя уж заставлю побольше рассказать! (Вслух.)Справедливо изволили заметить. Что можно сделать в глуши? Ведь вот хоть бы здесь: ночь не
спишь, стараешься для отечества, не жалеешь ничего, а награда неизвестно еще когда будет. (Окидывает глазами комнату.)Кажется, эта комната несколько сыра?
Городничий (делая Бобчинскому укорительный знак, Хлестакову).Это-с ничего. Прошу покорнейше, пожалуйте! А слуге вашему я скажу, чтобы перенес чемодан. (Осипу.)Любезнейший, ты перенеси все ко мне, к городничему, — тебе всякий покажет. Прошу покорнейше! (Пропускает вперед Хлестакова и следует за ним, но, оборотившись, говорит с укоризной Бобчинскому.)Уж и вы! не нашли другого места
упасть! И растянулся,
как черт знает что такое. (Уходит; за ним Бобчинский.)
Хлестаков.
Как ничего? Я вижу, деньги
упали.