Неточные совпадения
А пароходик уже свистнул два раза жалобно и тонко, и черный
дым пыхнул из его трубы
в сырой воздух, — видно, что сейчас уходить хочет, а пока лозищане оглядывались, — раздался и третий свисток, и что-то заклокотало под ногами так сильно, что наши даже вздрогнули и невольно подались назад.
А
в это время два других матроса сразу двинули мостки, сшибли с ног
Дыму, отодвинули Матвея и выволокли мостки на пристань.
Дыма так даже отобрал небольшую монетку и тихонько сунул ее
в руку немцу.
— Матвей, Матвей, — закричал было
Дыма, — а ну-ка, попробуй с ними по-своему. Как раз теперь это и нужно! — Но
в это время оба отлетели, и
Дыма упал, задравши ноги кверху.
Показались кожухи, заворочались колеса, обдавая пристань мутными брызгами, хвост
дыма задел по лицам густо столпившуюся публику, потом мелькнуло заплаканное лицо испуганной Лозинской, и еще через минуту — между пристанью и пароходом залегла бурливая и мутная полоса воды
в две-три сажени.
Лозищане глядели, разинувши рты, как он пристал к одному кораблю, как что-то протянулось с него на корабль, точно тонкая жердочка, по которой, как муравьи, поползли люди и вещи. А там и самый корабль дохнул черным
дымом, загудел глубоким и гулким голосом, как огромный бугай
в стаде коров, — и тихо двинулся по реке, между мелкими судами, стоявшими по сторонам или быстро уступавшими дорогу.
— Да! говори ты ему, когда он не понимает, — с досадой перебил
Дыма. — Вот если бы ты его
в свое время двинул
в ухо, как я тебе говорил, то, может, так или иначе, мы бы теперь были на пароходе. А уж оттуда все равно
в воду бы не бросили! Тем более, у нас сестра с билетом!
Потом немец вынул монету, которую ему
Дыма сунул
в руку, и показывает лозищанам. Видно, что у этого человека все-таки была совесть; не захотел напрасно денег взять, щелкнул себя пальцем по галстуку и говорит: «Шнапс», а сам рукой на кабачок показал. «Шнапс», это на всех языках понятно, что значит.
Дыма посмотрел на Матвея, Матвей посмотрел на
Дыму и говорит...
Пошли. А
в кабаке стоит старый человек, с седыми, как щетина, волосами, да и лицо тоже все
в щетине. Видно сразу: как ни бреется, а борода все-таки из-под кожи лезет, как отава после хорошего дождя. Как увидели наши приятели такого шероховатого человека посреди гладких и аккуратных немцев, и показалось им
в нем что-то знакомое.
Дыма говорит тихонько...
Переночевали у земляка, на утро он сдал лозищан молодому шведу, тот свел их на пристань, купил билеты, посадил на пароход, и
в полдень поплыли наши Лозинские —
Дыма и Дышло — догонять Лозинскую Оглоблю…
В одну из таких минут, когда неведомые до тех пор мысли и чувства всплывали из глубины его темной души, как искорки из глубины темного моря, он разыскал на палубе
Дыму и спросил...
Это оттого, что бедному
Дыме в эту минуту был не мил белый свет.
А все-таки мысль о свободе сидела
в голове у Матвея. И еще на берегу,
в Европе, когда они разговорились с могилевцем-кабатчиком, тогда сам
Дыма спросил у него первый...
— Это вы, кажется, кинули камень
в наш огород, — сказал тогда догадливый
Дыма.
Кабатчик, видимо, видал
в жизни много неприятностей. Ответ его не понравился лозищанам и даже немного их обидел. Что люди всюду рвут друг друга, — это, конечно, может быть, и правда, но свободой, — думали они, — наверное, называется что-нибудь другое.
Дыма счел нужным ответить на обидный намек.
Дыма, к тому же — человек, битый не
в темя, разговорился скоро.
В это время
Дыма с чехом усаживались где-нибудь
в уголке, брали к себе еще англичанина или знающего немца, и
Дыма учился разговаривать.
Исполинские дома
в шесть и семь этажей ютились внизу, под мостом, по берегу; фабричные трубы не могли достать до моста своим
дымом. Он повис над водой, с берега на берег, и огромные пароходы пробегали под ним, как ничтожные лодочки, потому что это самый большой мост во всем божьем свете… Это было направо, а налево уже совсем близко высилась фигура женщины, — и во лбу ее, еще споря с последними лучами угасавшей
в небе зари, загоралась золотая диадема, и венок огоньков светился
в высоко поднятой руке…
— Держись, малютка, меня и
Дымы. Видишь, что тут деется
в этой Америке. Не дай боже!
Пароход остановился на ночь
в заливе, и никого не спускали до следующего утра. Пассажиры долго сидели на палубах, потом бо́льшая часть разошлась и заснула. Не спали только те, кого, как и наших лозищан, пугала неведомая доля
в незнакомой стране.
Дыма, впрочем, первый заснул себе на лавке. Анна долго сидела рядом с Матвеем, и порой слышался ее тихий и робкий голос. Лозинский молчал. Потом и Анна заснула, склонясь усталой головой на свой узел.
— Жид! А ей же богу, пусть меня разобьет ясным громом, если это не жид, — сказал вдруг первый
Дыма указывая на какого-то господина, одетого
в круглую шляпу и
в кургузый, потертый пиджак. Хотя рядом с ним стоял молодой барчук, одетый с иголочки и уже вовсе не похожий на жиденка, — однако, когда господин повернулся, то уже и Матвей убедился с первого взгляда, что это непременно жид, да еще свой, из-под Могилева или Житомира, Минска или Смоленска, вот будто сейчас с базара, только переоделся
в немецкое платье.
— Это верно называется свобода, — сказал
Дыма очень язвительно. — Человеку кинули
в лицо огрызок, — это свобода… Ну, когда здесь уже такая свобода, то послушай, Матвей, дай этому висельнику хорошего пинка, может, тогда они нас оставят
в покое.
— Га! Что делать!
В этой стороне, видно, надо ко всему привыкать, — ответил
Дыма и, взвалив мешок на плечи, сердито пошел на лестницу.
Матвей закрыл глаза. Анна крестилась под платком и шептала молитвы.
Дыма оглядывался кругом вызывающим взглядом. Он думал, что американцы, сидевшие
в вагонах, тоже станут глазеть на их шапки и свитки и, пожалуй, кидать огрызками бананов. Но, видно, эти американцы были люди серьезные: никто не пялил глаз, никто не усмехался.
Дыме это понравилось, и он немного успокоился…
Нужно сказать, что Матвей и
Дыма считались
в своих местах людьми степенными, знающими, как обращаться
в свете.
Клуб пара и
дыма, точно развевающаяся лента, махнул по окну, и несколько клочьев ворвалось
в самую комнату…
Дыма ловил на лету все, что замечал
в новом месте, и потому, обдумав не совсем понятные слова Борка, покосился на лежавшего господина и сказал...
Дыма не совсем понимал, как можно продать свой голос, хотя бы и настоящий, и кому он нужен, но, так как ему было обидно, что раз он уже попал пальцем
в небо, — то он сделал вид, будто все понял, и сказал уже громко...
Правду сказать, — все не понравилось Матвею
в этой Америке.
Дыме тоже не понравилось, и он был очень сердит, когда они шли с пристани по улицам. Но Матвей знал, что
Дыма — человек легкого характера: сегодня ему кто-нибудь не по душе, а завтра первый приятель. Вот и теперь он уже крутит ус, придумывает слова и посматривает на американца веселым оком. А Матвею было очень грустно.
— Дай-то боже, — ответили
в один голос девушка и
Дыма.
Но тут открылось вдруг такое обстоятельство, что у лозищан кровь застыла
в жилах. Дело
в том, что бумажка с адресом хранилась у Матвея
в кисете с табаком. Да как-то, видно, терлась и терлась, пока карандаш на ней совсем не истерся. Первое слово видно, что губерния Миннесота, а дальше ни шагу. Осмотрели этот клочок сперва Матвей, потом
Дыма, потом позвали девушку, дочь Борка, не догадается ли она потом вмешался новый знакомый
Дымы — ирландец, но ничего и он не вычитал на этой бумажке.
Дыма посмотрел на него с великою укоризной и постучал себя пальцем по лбу. Матвей понял, что
Дыма не хочет ругать его при людях, а только показывает знаком, что он думает о голове Матвея.
В другое время Матвей бы, может, и сам ответил, но теперь чувствовал, что все они трое по его вине идут на дно, — и смолчал.
— Эх! — сказал
Дыма и заскреб
в голове. Заскреб
в голове и Матвей, но ирландец, человек, видно, решительный, схватил конверт, написал на нем: «Миннесота, фермерскому работнику из России, Иосифу Лозинскому» — и сказал...
И когда они выходили, — ирландец, надев свой котелок и взяв
в руки тросточку, а
Дыма в своей свитке и бараньей шапке, — то Матвею показались они оба какими-то странными, точно он их видел во сне.
Матвей ждал
Дыму, но
Дыма с ирландцем долго не шел. Матвей сел у окна, глядя, как по улице снует народ, ползут огромные, как дома, фургоны, летят поезда. На небе, поднявшись над крышами, показалась звезда. Роза, девушка, дочь Борка, покрыла стол
в соседней комнате белою скатертью и поставила на нем свечи
в чистых подсвечниках и два хлеба прикрыла белыми полотенцами.
Голос был как будто
Дымы, но что-то еще было
в нем странное и чужое.
Дыма тихонько полез под одеяло, стараясь улечься на краю постели. Однако когда
в комнате погасили огонь и последний из американцев улегся, он сначала все еще лицемерно вздохнул, потом поправился на своем месте и, наконец, сказал...
— Иные люди, — заворчал
Дыма, отворачиваясь, — так упрямы, как лозищанский вол… Им лучше, чтобы
в них кидали на улице корками…
Матвей хотел ответить что-то очень внушительное, но
в это время с одной из кроватей послышался сердитый окрик какого-то американца.
Дыма разобрал только одно слово devil, но и из него понял, что их обоих посылают к дьяволу за то, что они мешают спать… Он скорчился и юркнул под одеяло.
В один день, после того как Падди долго говорил что-то
Дыме, указывая глазами на Матвея, они оба ушли куда-то, вероятно, к еврею-лавочнику, который
в трудных случаях служил им переводчиком.
Матвей вспомнил, что раз уже
Дыма заговаривал об этом; вспомнил также и серьезное лицо Борка, и презрительное выражение его печальных глаз, когда он говорил о занятиях Падди. Из всего этого
в душе Матвея сложилось решение, а
в своих решениях он был упрям, как бык. Поэтому он отказался наотрез.
— Э, глупости! — сказал
Дыма. — Ведь не останешься же ты после этого без голоса. Даже не охрипнешь. Если люди покупают, так отчего не продать? Все-таки не убудет
в кошеле, а прибудет…
Письма все не было, а дни шли за днями. Матвей больше сидел дома, ожидая, когда, наконец, он попадет
в американскую деревню, а
Дыма часто уходил и, возвращаясь, рассказывал Матвею что-нибудь новое.
В один день
Дыма пришел под вечер и сказал, что сегодня они-таки выбрали нового мэра и именно того, кого хотелось Тамани-холлу.
В этот день Падди и его компания были особенно веселы и шумны. Они ходили по кабачкам, много пили и угощали
Дыму.
Дыма вернулся с ними красный, говорил громко, держался особенно развязно. Матвей сидел на своей постели, около газового рожка, и, пристроив небольшой столик, читал библию, стараясь не обращать внимания на поведение
Дымы.
— Ну, вот видишь, — обрадовался
Дыма. — Я им как раз говорил, что ты у нас самый сильный человек не только
в Лозищах, но и во всем уезде. А они говорят: ты не знаешь правильного боя.
Дыма отошел к ирландцам, а Матвей опять обратился к старой библии и погрузился
в чтение.
Он стал читать, шевеля губами, о том, как двое молодых людей пришли
в Содом к Лоту и как жители города захотели взять их к себе. Потом он поднял голову и начал думать. Он думал о том, что вот они с Дымой как раз такие молодые люди
в этом городе. Только у
Дымы сразу стал портиться характер, и он сам пошел к жителям города…
— Ал раит, — повторил за другими и
Дыма как-то радостно. — Теперь выходи, Матвей, на середину и, главное, защищай лицо. Он будет бить по носу и
в губы. Я знаю его манеру…
Ирландцы взяли Падди
в середину и сомкнулись тревожно, как стадо при виде медведя. Все они глядели на этого огромного человека, ожидая чего-то страшного, тем более, что
Дыма тоже стоял перепуганный и бледный…