Неточные совпадения
Об образовании и говорить нечего. Взгляните на всех наших панычей, приезжающих на вакации из университета:
тот ли образ и подобие у них, какой был у нас, отцов их?
Где — косы,
где — плетешки,
где выстриженный и взъерошенный вержет? Изменилось, изменилось образование!
Доказательство: когда россияне еще были славянами (это я, не помню, где-то читал),
то имели отличные меды и только их и пили.
При сей перемене пан полковник снимал с себя пояс вовсе, и батенька, поспешив принять его, бережно и почтительно несли и чинно клали на постель,
где они (
то есть батенька) с маменькою обыкновенным образом опочивали.
Пана полковника, крепко опьяневшего, батенька удостоились сами отвести в свою спальню для опочивания. Прочие же гости расположились
где кто попал. Маменьке были заботы снабдить каждого подушкою. Если же случались барыни, испившие медку,
то их проводили в детскую,
где взаперти сидели четыре мои сестры.
Осмотрев все, возвращаются в дом,
где маменька между
тем угощали женский пол… чем вздумали; и как при этом не присутствовал никто из мужеского пола,
то, по натуральности, дело было на порядках…
Пан Тимофтей, встретив нас, ввел в школу,
где несколько учеников, из тутошних казацких семейств, твердили свои «стихи» (уроки). Кроме нас, панычей, в
тот же день, на Наума, вступило также несколько учеников. Пан Кнышевский, сделав нам какое-то наставление, чего мы, как еще неученые, не могли понять, потому что он говорил свысока, усадил нас и преподал нам корень, основание и фундамент человеческой мудрости. Аз, буки, веди приказано было выучить до обеда.
При этом маменька всегда плевали в
ту сторону,
где в
то время мог находиться домине Галушкинский.
Но брат Петрусь, имевший отважный дух и геройскую смелость, неустрашимо стал против него и объявил, что если он и пойдет,
то пойдет прямо к батеньке и сей же час расскажет,
где находится и в чем упражняется наставник наш.
Все пришло в смятение; но великодушный наставник наш все исправил, предложив для такой необходимости собственные свои деньги, сказав Петрусю:"Постарайтеся, вашиц, поскорее мне их возвратить, прибегая к хитростям и выпрашивая у пани подпрапорной, маменьки вашей, но не открывая, как, что,
где и для чего, но употребляя один лаконизм; если же не. удастся выманить,
то подстерегите, когда их сундучок будет не заперт, да и… что же? — это ничего.
Потом и морем мы должны ехать еще долее, нежели на суше, но уже не в кибитке, а в корабле или другом сосуде (иначе назвать домине Галушкинский почитал непристойно и осуждал за
то других) и тогда достигнуть до края вселенной,
то есть
где небо сошлось с землею.
Пожалуйте. По уходе их я в сильной горести упал на постель и разливался в слезах. В самом же деле, если беспристрастно посудить,
то мое положение было ужаснейшее! Лишиться в жизни одного завтрака!.. Положим, я сегодня буду обедать, завтра также будет изобильный завтрак; но
где я возьму сегодняшний? Увы, он перешел в желудки братьев и наставника, следовательно — а все таки не ergo, — поступив в вечность, погиб для меня безвозвратно… Горесть убивала меня!..
"При сем маменька, поворотясь в
ту сторону,
где живет Алена Васильевна, плюнули от негодования на ее кофе.
Он в молодости учился в
том же училище,
где и мы чрез тридцать лет после него учились.
Вот и теперь, шагнувши так быстро, смешал совсем Алексея Пантелеймоновича до
того, что
тот, приглаживая свой чуб, отошел в сторону и говорит:"Как в
том училище,
где и я учился, науки через тридцать лет усовершенствовались!
Так вот маменька, по обычаю, и принялися в соседней от батенькиной комнате хныкать, будто удерживая себя от плача. Когда батенька это заметили,
то и пришли в чувство, описанное мною.
Где и гнев девался! Они, по своему обычаю, стали ходить на цыпочках около маменькиной опочивальни и все заглядывали в непритворенную с умыслом дверь, покашливали, чтобы обратить их внимание.
При сем восклицании маменька плюнули, оборотяся в
ту сторону,
где было село.
Мало
того: как знают все прошедшее! какие есть в свете государства, какой король
где царствовал, как звали его, жену и детей; а сами и ногой в
том государстве не бывали, да знают.
А не больше, как мои дети, и в
том же городе училися; только и разницы, что не в
том училище,
где я.
Пазинька в
ту же ночь, с
тем же офицером, без ведома нашего, ушла и, за непрощением нашим родительским, ездит где-то с ним по полкам.
— И, нет, — отвечали маменька, — этот болван, пожалуй, только о
том и думает, но вот ему (при сем маменька в
ту сторону,
где был Петрусь, показали большой шиш)! Я своего сына любимчика, Трушка, хочу женить.
Все это хорошо, что мы немного написали, подумал я: но что же из
того?
Где же обед, на который мы были приглашены и приехали так торжественно? Как вот господин полковник, походивши по комнате и покуривши трубки, крикнул:"Давайте же обедать, уже второй час".
Куда же повели меня? Прямо в поход за пятнадцать верст от
того селения,
где квартировал господин полковник! Меня, пана подпрапоренка Халявского, записанного в солдаты, одетого, как настоящего солдата, обедавшего весьма за скудным обедом, не полдничавшего… и повели пешком пятнадцать верст!!!
Хотя сильные и утеснят нас, как меня господин полковник, определят в службу, заставят испытывать вся тягости ее, замучат ученьем, изнурят походами, как меня каждые два месяца в поход из роты в штаб и обратно, а
то ведь, как я сказал, пятнадцать верст в один конец; но все же найдутся сострадательные сердца, у кого маменька, у кого тетенька, а
где и г. писарь, как мне помогут, да и вырвут из службы — гуляй себе на все четыре стороны!
Если случится вам
где в обществе или наедине с молодою девушкою выбирать пшеницу и ваши пальцы по какому-нибудь случаю сцепятся вместе,
то, как бы
та девушка ни была прелестна, не допускайте плутишку Амура поразить ваше сердце и не поддавайтесь его власти; пренебрегите столкновением ваших составов и не допустите разгореться любовному пламени, иначе постигнет и вас участь подобная моей: она выйдет за другого, а вам останется одно воспоминание…
Да что долго рассказывать! Таким побытом я объездил все домы в окружности верст на пятьдесят;
где только прослышивал, что есть панночки или барышни, везде являлся, везде проговаривал свой диалог… и если бы из всех полученных мною тыкв вымостить дорогу,
то стало бы от нашего города Хорола до самого Киева. Конечно, это риторическая фигура, но все я пропасть получил тыкв, до
того, что меня в околотке прозвали"арбузный паныч". Известно, что у нас тыква зовется арбузом.
Что же далее? Насмотрелся он всего по походам в России: ему не понравился дом,
где батенька жили и померли. Давай строить новый, да какой? В два этажа, с ужасно великими окнами, с огромными дверями. И
где же? Совсем не на
том месте,
где был наш двор, а вышел из деревни и говорит: тут вид лучше. Тьфу ты, пропасть! Да разве мы для видов должны жить? Было бы тепло да уютно, а на виды я могу любоваться в картинах. На все его затеи я молчал, — не мое дело, — но видел, что и великие умы могут впадать в слабость!
Только я и заметил, что когда Горб-Маявецкий найдет,
где занять мне денег за ужасные проценты, на счет будущих благ,
то наше дело очень быстро начнет подходить все выше и выше, и уже дойдет до самого высокого в губернии.
Пошел Кузьма, спрашивал всех встречающихся, наведывался по дворам нет Ивана Ивановича. Вся беда от
того произошла, что я забыл
то место,
где его дом, и как его фамилия, а записку в сердцах изорвал. Обходил Кузьма несколько улиц; есть домы, и не одного Ивана Ивановича, так все такие Иваны Ивановичи, что не знают ни одного Ивана Афанасьевича. Что тут делать? А уже ночь на дворе.
Слово за словом, мы разговорились, и очень. Он мне сказал, что он из нашей Малороссийской подсолнечной и родом из Переяслава, учился в
тех же школах,
где и я, и знает очень домине Галушкинского. Слыхал о нашей фамилии и сказал, что счастье мое, что я попался ему в руки, как земляку, а
то другие нагрели бы около меня руки.
Вот
та столица! вот
где вся политика должна заключаться!
Новые мои приятели восхищались моим восторгом и не натешились надо мною; расспросили,
где я живу, и проч., я все им дружески открывал. С
тем и расстались, что они обещали за мною заехать.
— Чорт знает что: ни мыло, ни сало! — сказал он решительно. Долго мы, советовавшись, не придумали, как с этим сыром делать вареники. После
того уже узнали, что в Петербурге,
где все идет деликатно и манерно, наш настоящий сыр называется «творог». Но уже нас с Кузьмою не поддели, и мы решились оставаться без вареников. То-то чужая сторона!
Эта книжечка, какова ни есть, попадись в руки моему Горбу-Маявецкому. Прочитал и узнал меня живьем. Принялся отыскивать; отыскал петербургский Лондон, а меня нет, я любуюсь актерщицами. Он Кузьму за мною: призови, дескать, его ко мне. Кузьма отыскал театр, да и вошел в него. Как же уже последний театр был, и на исходе,
то никто его и не остановил. Войдя, увидел кучу народу, а в лесу барышни гуляют; он и подумал, что и я там
где с ними загулялся. Вот и стал по-своему вызывать.
Кузьма целый вечер ругательски их ругал и, лежа в своей конурке, все вертел шиши и посылал в
ту сторону,
где его так поучили.
Оно одно и
то же; только
те бывали в халатах и киреях, а эти во фраках;
те назначали жалованье себе в год единицами рублей, а эти тысячами;
те боялись своих хозяев, робели пред ними и за несчастье почитали прогневать их, а эти властвуют в домах,
где живут, и требуют исполнения своих прихотей.