Неточные совпадения
Кухарь, при помощи десятка баб, взятых с работы, управляется с птицею, поросятами, кореньями, зеленью; булочница дрожит телом и духом, чтобы опара на булки
была хороша и чтобы тесто выходилось и булки выпеклись бы на славу; кухарка в другой кухне, с помощницами, также управляется с птицею, выданною ей, но уже не кормленою, а из числа гуляющих на свободе, и приготовляет в больших горшках обед особо для конюхов гостиных, для казаков, препровождающих пана
полковника и прочих панов; особо и повкуснее для мелкой шляхты, которые приедут за панами: им не дозволено находиться за общим столом с важными особами.
Пожалуйте, о чем, бишь, я говорил? Да, о банкете… Так. Вот в этот торжественный день, прежде всего, утром еще, является команда казаков для почетного караула, поелику в доме
будет находиться сам пан
полковник своею особою. При этой команде всегда находятся сурмы (трубы) и бубны (литавры). Команда и устроит свой караул.
Неприлично же
было такую персону, как
был в то время его ясновельможность, пан
полковник, угощать при двадцати только человеках; следовало и звать, чести ради гостя, хоть сотню; следовало же всем и приехать, из уважения к такому лицу, и сделать честь батеньке, не маленькому пану по достатку и знатности древнего рода.
Вот такие-то гости собрались и сидят чинно. Так, уже к полудню, часов в одиннадцать, сурмы засурмили, бубны забили — едет сам, едет вельможный пан
полковник в своем берлине; машталер то и дело хлопает бичом на четверню вороных коней, в шорах посеребренных, а они без фореса, по-теперешнему форейтора, идут на одних возжах машталера, сидящего на правой коренной. Убор на машталере и кожа на шорах зеленая, потому что и берлин
был зеленый.
Полковник просил их итти вперед: но маменьку — нужды нет, что они
были так несколько простоваты — где надобно, трудно
было их провести: хотя они и слышали, что пан
полковник просит их итти вперед, хотя и знали, что он вывез много петербургской политики, никак же не пошли впереди пана
полковника и, идучи сзади его, взглянулись с батенькою, на лице которого сияла радостная улыбка от ловкости маменькиной.
Наконец, когда он объявил, что,
бывши в Петербурге, ко всем присматривался и очень ясно видел, что женщины там сидят даже при особах в генеральских рангах, тогда они только вынуждены
были сесть, но и сидели себе на уме: когда пан
полковник изволил которую о чем спрашивать, тогда она спешила встать и, поклонясь низко его ясновельможности, опять садилась, не сказав в ответ ничего.
Если ответ должен
быть утвердительный, то это и без речей показывал поклон; если же следовало возразить что пану
полковнику, то, не осмеливаясь на такую дерзость, изъясняли это поклоном.
Заметно батенька
были окуражены, что пан
полковник изволил
быть весел. Услышав громко и приятно поющего чижа в клетке, он похвалил его; как тут же батенька, низко поклонясь, сняли клетку и, вынесши, отдали людям пана
полковника, чтобы приняли и бережно довезли до дома,"как вещь, понравившуюся его ясновельможности".
Пан
полковник, разговаривая со старшими, которые стояли у стены и отнюдь не смели садиться, изволили закашляться и плюнуть вперед себя. Стремительно один из бунчуковых товарищей, старик почтенный, бросился и почтительно затер ногою плеванье его ясновельможности: так в тот век политика
была утончена!
Пан
полковник, выкушавши водку, изволил долго рассматривать чарку и похвалил ее. В самом деле, чарка
была отличная: большемерная, тяжеловесная, жарко вызолоченная и с гербом Халявских. Политика требовала и чарку отдать пану
полковнику, что батенька с удовольствием и исполнили.
Вслед за тем пан
полковник прошен
был выпить по другой чарке.
Его ясновельможность, пан
полковник, изволил садиться, по обычаю, на самом первом месте, в голове стола; подле него не
было приготовлено другого места, потому что никому же не следует сидеть наравне с такою важного ранга особою.
За сим подносилась водка; пан
полковник и гости прошены
были выпить перед второю переменою.
При сей перемене пан
полковник снимал с себя пояс вовсе, и батенька, поспешив принять его, бережно и почтительно несли и чинно клали на постель, где они (то
есть батенька) с маменькою обыкновенным образом опочивали.
Наконец, чтоб заставить гостей долго вспоминать свои банкет, батенька упрашивали пана
полковника и гостей уже обоих полов
выпить"на потуху"по стаканчику медку.
Пан
полковник,
быв до того времени многоречив и неумолкаем в разговорах со старшинами, близ него сидящими, после выпитая последнего кубка меда онемел, как рыба: выпуча глаза, надувался, чтобы промолвить хотя слово, но не мог никак; замахал рукою и поднялся с места, а за ним и все встали…
Пана
полковника, крепко опьяневшего, батенька удостоились сами отвести в свою спальню для опочивания. Прочие же гости расположились где кто попал. Маменьке
были заботы снабдить каждого подушкою. Если же случались барыни, испившие медку, то их проводили в детскую, где взаперти сидели четыре мои сестры.
Пожалуйте. Вот, как выкушают по нескольку чашек вареной, пан
полковник пожелает проходиться по двору, осмотреть батенькину конюшню, скотный двор и другие заведения. Пошел — и все чиновники за ним; батенька предшествует, а сурмы сурмят и бубны гремят в честь
полковника, но уже с заметным разладом, потому что изобильное угощение
было и трубящим — как казакам, конюхам и всем с гостями прибывшим людям.
Дойдя до берлина, пан
полковник прошен снова
выпить «гладко», чтобы гладилася дорога его ясновельможности.
Выкушав также до дна и сей кубок, пан
полковник обнимает батеньку, а они, поймав ручку его, цалуют несколько раз и благодарят в отборных, униженных выражениях за сделанную отличную честь своим посещением и проч.; а маменька, также ухитряся, схватила другую ручку пана
полковника и, цалуя, извиняются, что не могли прилично угостить нашего гостя, проморили его целый день голодом, потому что все недостойно
было такой особы и проч.
Проводив такого почетного гостя, батенька должны
были уконтентовать прочих, еще оставшихся и желающих показать свое усердие хлебосольному хозяину. Началось с того, чтобы"погладить дорогу его ясновельможности". Потом благодарность за хлеб-соль и за угощение. Маменька поднесли еще «ручковой», то
есть из своих рук. Потом пошло провожание тем же порядком, как и пана
полковника, до колясок, повозок, тележек, верховых лошадей и проч., и проч., и, наконец, все гости до единого разъехались.
Его ясновельможность, наш пан
полковник, после трех-четырех банкетов у батеньки описанным порядком, начал уважать батеньку, хотел вывести его в сотники, потому, что батенька
были очень богаты как маетностями, так вещами и монетою; так-де, такой сотник скомплектует сотню на славу и весь полк закрасит.
В радостный тот день, когда пан
полковник и гости сели за обеденный стол, как мы, дети, не могли находиться вместе с высокопочтенными особами за одним столом, то и я,
поев прежде порядочно, скрывался с дьяченком под нашим высоким крыльцом, а пан Киышевский присел в кустах бузины в саду, ожидая благоприятного случая.
Маменька, как увидели и расслушали мой голос, который взобрался на самые высочайшие тоны — потому что пан Кнышевский, дабы пощеголять дарованием ученика своего, тянул меня за ухо что
есть мочи, от чего я и кричал необыкновенно — так вот, говорю, маменька как расслушали, что это мой голос, от радости хотели
было сомлеть, отчего должно бы им и упасть, то и побоялись, чтобы не упасть на пана
полковника или чтоб V не сделать непристойного чего при падении, то и удержались гостей ради, а только начали плакать слезами радости.
Конечно, им бы следовало сильнее выразить свою чувствительность, затем, что когда батенька, и не любивши меня, прослезились, увидя мое дарование, а им, маменьке, как о пестунчике своем, одних слез недостаточно
было, но я их не виню: банкет, пан
полковник и все гости помешали большому «пассажу».
Пан
полковник, хотя кушал индейку, начиненную сарацинским пшеном с изюмом, до того прельстился нашим пением, что, забыв, что он за столом, начал нам подтягивать басом, довольно приятно, хотя за жеванием не разводил губ, причем
был погружен в глубокие мысли, чаятельно вспомнил свои молодые лета, учение в школе и таковое же пение.
Так куда же
было пану Кнышевскому подумать тягаться с батенькою, так уважаемым и чтимым не только всею полковою старшиною, но и самим ясновельможным паном
полковником? Где бы и как он ни повел дело, все бы дошло до рассудительности пана
полковника, который один решал все и всякого рода дела. Мог ли выиграть ничтожный дьячок против батеньки, который
был"пан на всю губу"? И потому он и бросил все дело, униженно прося батеньку, чтобы уже ни один паныч не ходил к нему в школу.
У батеньки
был большой приятель, армейский — не пан, а господин
полковник, по соседству квартировавший у нас с полком.
Приехал наконец
полковник и жених; маменька усадила их против дверей, идущих в их спальню. Дверь эта отворялась из спальни сюда и состояла из двух половинок и запиралась крючком. Вверху этих дверей
была щелочка. Это описание нужно.
А
полковник хохочет и, заметив, что между павшими жертвами
было несколько лиц опрятнее одетых (то
были мои сестры и моя богиня Тетяся), подумал, что между ними должна
быть и Софийка, хотел удержать Надю, но та отбила ему все руки и таки вырвалась и ушла.
Маменька очень обрадовались, что дочь их понравилась такому достойному человеку, и потом с
полковником располагали, когда сделать свадьбу и прочее, и тут уже, кстати, начали расспрашивать: кто жених, как зовут, откуда, что имеет, не имеет ли дурных качеств, то
есть не пьяница ли он, не игрок ли, не буян ли и прочее такое. В наш век прямо обо всем таком старались узнавать всегда до свадьбы, чтобы после не тужить.
— Помилуйте, сударыня! (
Полковник с матушкою
был политичен и всегда величал ее сударынею, как будто какую особу). Помилуйте, как его женить? Он еще мальчик, дитя.
Дорогою мы рассуждали с братом, какой у господина
полковника должен
быть знатный банкет и как, при многих у него гостях,
будут нам отдавать отличную честь, как прилично и следует знаменитым Халязским.
Мы вошли в дом. Солдат сказал, чтобы мы в первой комнате, пустой, ожидали его высокоблагородие. Что прикажете делать? Мы, Халявские, должны
были ожидать; уж не без обеда же уехать, когда он нас звал: еще обиделся бы. Вот мы себе ходим либо стоим, а все одни. Как в другой комнате слышим
полковника, разговаривающего с гостями, и по временам слышим вспоминаемую нашу фамилию и большой хохот.
Подошел к нам — я думал, что он домине Тумаков и должен нас учить каким наукам — однако же это
был просто Тумаков, и показав прежде Петрусе, что писать, потом приступил ко мне."Пишите, — сказал он, — к сему прошению"… Я написал это убийственное, треклятое, погубившее меня тогда и во всю жизнь мою причинявшее мне беды, я написал и кончил все по методу Тумакова. Он собрал наши бумаги, и когда господин
полковник сказал ему:"заготовь же приказ, да скорее", — он пошел от нас.
Все это хорошо, что мы немного написали, подумал я: но что же из того? Где же обед, на который мы
были приглашены и приехали так торжественно? Как вот господин
полковник, походивши по комнате и покуривши трубки, крикнул:"Давайте же обедать, уже второй час".
Но, благодаря проворству слуг господина
полковника, я не успел еще хорошенько потужить, как стол уже
был готов — но какой это стол?! все не по-прежнему! Каждый особый прибор со всеми теперешними принадлежностями: рюмки, стаканы, карафины… с чем же бы вы полагали?.. С водою, ей-богу, с водою!.. Как хотите а, правда.
Полковник вышел уже в сюртуке и гости за ним тоже — поверите ли? — в сюртуках… Но какое нам дело, мы будто и не примечаем. Как вот, послушайте… Господин
полковник сказал:"Зовите же гг. офицеров"… и тут вошло из другой комнаты человек семь офицеров и, не поклонясь никому, даже и нам, приезжим, сели прямо за стол. Можно сказать, учтиво с нами обращались! Может
быть, они с господином
полковником виделись прежде, но мы же званые… Но хорошо — уселися.
В продолжение стола, перед кем стояло в бутылке вино, те свободно наливали и
пили; перед кем же его не
было, тот
пил одну воду. Петрусь, как необыкновенного ума
был человек и шагавший быстро вперед, видя, что перед ним нет вина, протянул руку через стол, чтобы взять к себе бутылку… Как же вскрикнет на него
полковник, чтобы он не смел так вольничать и что ему о вине стыдно и думать! Посмотрели бы вы, господин
полковник, — подумал я сам себе. — как мы и водочку дуем, и сколько лет уже!
Я, не могши
пить воды и не видя на столе ничего из питья, спросил у человека, чтобы подал мне хоть пива…
Полковник снова расхохотался, и гости за ним. С тем и встали от стола…
Так вот вам и банкет! Вот вам и званый обед! Мы располагали сейчас ехать домой, чтобы утолить голод, мучащий нас. Могли ли мы, можно сказать, купавшиеся до сего в масле, молоке и сметане,
быть сыты такими флеровыми кушаньями. Вот с того-то времени начал портиться свет. Все начали подражать господину
полковнику в угощеньи, и пошло везде все хуже и хуже…
Как служил и что перенес брат Петрусь, я вовсе не знаю: меня с ним разлучили с самого дома его высокоблагородия, то
есть господина
полковника; иначе назвать и теперь боюсь, как будто господин капрал подслушивает.
Им подали письмо от господина
полковника, но как некому
было прочесть, — послали за дьячком-старичком, поступившим на место умершего пана Кнышевского…
Но первое же их дело
было послать приказчика к господину
полковнику умаливать, упрашивать его, чтоб не губил прежде времени изнеженных, совсем не для службы рожденных ею детей, дал бы им на свете пожить и не обрекал бы их чрез службу на видимую смерть.
К моему особенному счастью, его высокоблагородия господина
полковника в то время, за отъездом в Киев, при полку не находилось, а попала моя бумага по какому-то случаю господину премьер-майору. Он призвал меня к себе и долго уговаривал, чтобы я служил, прилежал бы к службе и коль скоро успел бы в том, то и
был бы произведен в «фендрики» (теперь прапорщики), а там бы, дескать, и дальше пошел.
Был весел, на праздниках, по случаю элекции пана
полковника, участвовал, и никто бы на него ничего не подумал.
— Так и
есть. Это вы, пан
полковник! — сказал казак и, подняв руку, сказал прегромко: — нате же вам, пане Азенко, дулю! — и с этим словом протянул к нему руку с сложенным шишом… Переднее полотнище, как некоею нечистою силою, рассказывали батенька, опустилось и скрыло казака с шишом и все прочее зрелище.