Неточные совпадения
Я, по счастью моему,
был в Петербурге — не из тщеславия хвалюсь этим, а к речи пришлось — обедал у порядочных людей и даже обедывал
в «Лондоне», да не
в том Лондоне, что
есть в самой Англии город, а просто большой
дом, не знаю, почему «Лондоном» называемый, так я, и там обедывая, — духа такого борща не видал.
Пожалуйте, о чем, бишь, я говорил? Да, о банкете… Так. Вот
в этот торжественный день, прежде всего, утром еще, является команда казаков для почетного караула, поелику
в доме будет находиться сам пан полковник своею особою. При этой команде всегда находятся сурмы (трубы) и бубны (литавры). Команда и устроит свой караул.
Заметно батенька
были окуражены, что пан полковник изволил
быть весел. Услышав громко и приятно поющего чижа
в клетке, он похвалил его; как тут же батенька, низко поклонясь, сняли клетку и, вынесши, отдали людям пана полковника, чтобы приняли и бережно довезли до
дома,"как вещь, понравившуюся его ясновельможности".
Осмотрев все, возвращаются
в дом, где маменька между тем угощали женский пол… чем вздумали; и как при этом не присутствовал никто из мужеского пола, то, по натуральности, дело
было на порядках…
Батенька подносят кубок, прося о полном,"чтобы
в оставляемом его ясновельможностью
доме все
было полно".
Да и шалили же мы и проказничали во весь льготный год! Сколько окон
в людских перебили! сколько у кухарок горшков переколотили! сколько жалоб собиралось на нас за разные пакости! Но маменька запрещали людям доносить батеньке на нас."Не долго им уже погулять! — говорили они. — Пойдут
в школу, — перестанут. Пусть
будет им чем вспомнить жизнь
в родительском
доме".
Со стороны маменькиной подобные проводы
были нам сначала ежедневно, потом все слабее, слабее: конечно, они уже попривыкли разлучаться с нами, а наконец, и до того доходило, что когда старшие братья надоедали им своими шалостями, так они, бывало, прикрикнут:"Когда б вас чорт унес
в эту анафемскую школу!"Батенька же
были к нам ни се, ни то. Я же,
бывши дома, от маменьки не отходил.
Мне обед не важен
был, я накормлен
был порядочно; при том же из запасов, данных мне маменькою
в час горестной разлуки, оставалась еще значительная часть. Как же школа отстояла от нашего
дома близко, а я ленив
был ходить, то я еще и рад
был избавиться двойной походки. Для приличия я затужил и остался
в школе заниматься над своим букварем, вполовину оборванным.
Пан Кнышевский, трудясь до пота лица, успел наконец
в желании своем, и мы
в три голоса могли пропеть несколько псалм умилительных и кантиков восхитительно. Для поражения родителей моих внезапною радостию, избрал он день тезоименитства маменьки, знав, что, по случаю сей радости, у нас
в доме будет банкет.
Торжество мое
было совершенное. После этого достопримечательного дня мне стало легче.
В школе — знал ли я, не знал урока — пан Кнышевский не взыскивал, а по окончании учения брал меня с собою и водил
в дом богатейших казаков, где мы
пели разные псалмы и канты. Ему давали деньги, а меня кормили сотами, огурцами, молочною кашею или чем другим, по усердию.
Дома своего мы вовсе не знали. Батенька хвалили нас за такую прилежность к учению; но маменька догадывались, что мы вольничаем, но молчали для того, что могли меня всегда, не пуская
в школу, удерживать при себе. Тихонько, чтобы батенька не услыхали, я
пел маменьке псалмы, а они закармливали меня разными сластями.
Как? после того, как Петруся, по внушению домашних лакеев, располагал
было,"любопытства ради", проходиться на вечерницы и домине Галушкинский удержал, не пустил и изрек предлинное увещание, что таковая забава особам из шляхетства неудобоприлична, а кольми паче людям, вдавшимся
в науки, и что таковая забава тупит ум и истребляет память… после всего этого"сам он изволит швандять (так выражался брат), а мы сидим
дома, как мальчики, как дети, не понимающие ничего?
— Послушай, Трушко, что я вздумала. У твоего пан-отца (маменька о батеньке и за глаза отзывались политично)
есть книга, вся
в кунштах. Меня совесть мучит, и нет ли еще греха, что все эти знаменитые лица лежат у нас
в доме без всякого уважения, как будто они какой арапской породы, все черные, без всякого человеческого вида. Книга, говорят, по кунштам своим редкая, но я думаю, что ей цены вдвое прибавится, как ты их покрасишь и дашь каждому живой вид.
И вот, когда я вошел еще только
в прихожую начальника, то уже не решился не
быть ничем более, как начальником училища. Это
было окончание вакаций, и родители возвращали сыновей своих из
домов в училище. Нужно
было вписать явку их, переписать
в высший класс… ergo, с чем родители являлись? То-то же. Я очень благоразумно избрал. И так решено:"желаю
быть начальником училища!"
С этим новым, открывшимся во мне, талантом прибыл я
в дом, привезя с собою и гусли, ставшие моею собственностью чрез мену на одну вещь из одеяния. Хорошо. Вот я, не говоря ничего, и внес их
в маменькину опочивальню. Они подумали, что это сундучок, так, ничего — и ничего себе… Но надобно
было видеть их изумление и, наконец, радость, восторг, исступление, когда я, открыв гусли, начал делать по струнам переборы, дабы показать, что я нечто на гуслях играю.
Приятельница моей маменьки, вдова, имела одну дочь, наследницу ста душ отцовских с прочими принадлежностями. Эта вдова, умирая, не имев кому поручить дочь свою Тетясю, просила маменьку принять сироту под свое покровительство. Маменька, как
были очень сердобольны ко всем несчастным, согласилися на просьбу приятельки своей и, похоронив ее, привезли Тетясю
в дом к себе. Это случилось перед приездом нашим из училища.
На завтрашний день Петруся и меня прибрали и убрали отлично! Батенькины лучшие пояса, ножи с золотыми цепьями за поясами, сабли турецкие
в богатых оправах… фа! такие молодцы мы
были, что из-под ручки посмотреть! Маменька и Тетяся очень мною любовались. Повезли же нас
в берлине, данном за маменькою
в приданое, запряженном
в шесть коней,
в шорах; один машталер управлял ими и поминутно хлопал бичом. Мы выехали из
дому очень покойно, и я с маменькою, и даже с Тетясею, попрощался кое-как.
Мы вошли
в дом. Солдат сказал, чтобы мы
в первой комнате, пустой, ожидали его высокоблагородие. Что прикажете делать? Мы, Халявские, должны
были ожидать; уж не без обеда же уехать, когда он нас звал: еще обиделся бы. Вот мы себе ходим либо стоим, а все одни. Как
в другой комнате слышим полковника, разговаривающего с гостями, и по временам слышим вспоминаемую нашу фамилию и большой хохот.
"Благодарен за благой совет! — подумал я: — хорошо
в службе вашей, а
дома мне
будет лучше". Итак не внимая никаким его советам, как не нравившимся мне, я настоятельно просил о чистой отставке, которую я получил с награждением чином за службу более двух лет, — отставного капрала.
Нас, обоего пола молодых,
было до пятидесяти, и должны
были прожить
в печальном
доме дней пять, пока родственники несколько утешат плачущих; потом приедут другие семейства и так сменяются до шестинедельных поминок.
— Я, живши
дома, когда имел надобность
в деньгах, посылал к приказчику и брал, сколько мне нужно
было, например, пятьдесят рублей, удовлетворяя из них свои надобности, остальное возвращаю приказчику.
Что же далее? Насмотрелся он всего по походам
в России: ему не понравился
дом, где батенька жили и померли. Давай строить новый, да какой?
В два этажа, с ужасно великими окнами, с огромными дверями. И где же? Совсем не на том месте, где
был наш двор, а вышел из деревни и говорит: тут вид лучше. Тьфу ты, пропасть! Да разве мы для видов должны жить?
Было бы тепло да уютно, а на виды я могу любоваться
в картинах. На все его затеи я молчал, — не мое дело, — но видел, что и великие умы могут впадать
в слабость!
Пошел Кузьма, спрашивал всех встречающихся, наведывался по дворам нет Ивана Ивановича. Вся беда от того произошла, что я забыл то место, где его
дом, и как его фамилия, а записку
в сердцах изорвал. Обходил Кузьма несколько улиц;
есть домы, и не одного Ивана Ивановича, так все такие Иваны Ивановичи, что не знают ни одного Ивана Афанасьевича. Что тут делать? А уже ночь на дворе.
Наконец, дотащились мы и до Лондона. Что же?
Дом как и всякий другой-прочий. Дали нам комнату; объявили, сколько за нее
в сутки, почем обед, ужин, вино и все, и все, даже вода
была поставлена
в цене.
Потом заперлися, никого из любопытствующих более не впускали
в комедный
дом или сарай, а слышно
было, что там стучали, работали под политикою то
есть секретно.
В городе закипела новость, а к вечеру у комедного
дома подвинуться не можно
было: такое множество собралось народу.
Спасибо ему: он рассчитался за меня с хозяином Лондона, и хотя много шумел, что лишнего много
было на меня приписано, чего я и не употреблял вовсе, но должен
был заплатить, и вывез меня
в дом к Ивану Ивановичу, приятелю своему.
Прошу же покорно отыскать
дом Ивана Ивановича, когда он
был очень далеко и
в таком глухом месте, что и доступиться к нему не можно
было! Но домик очень порядочный, комнат шесть, и
в нашем Короле он
был бы из первых.
Осмотрев все
в доме, я озаботился рассмотреть и расчислить,
буду ли иметь возможность дать желаемый бал?
"Он
в своей половине
дома может делать что хочет, а я
в своей поступаю по своей воле" —
был ответ Петруси — и гул рогов усилился, собаки снова завыли и прибавилось еще порсканье псарей. Что прикажете делать? Петрусь имел право поступать у себя как хочет, и я не мог ему запретить. Подумывал пойти к нему и по-братски поискать с ним примирения, но амбиция запрещала мне унижаться и кланяться перед ним. Пусть, думаю, торжествует;
будет время, отомщу и я ему.
Прибыв
в деревню, я располагал всем устройством до последнего: назначал квартиры для ожидаемых гостей, снабжал всем необходимым,
в доме также до последнего хлопотал: а моя миленькая Анисья Ивановна, что называется, и пальцем ни до чего не дотронулась. Лежала себе со всею нежностью на роскошной постели, а перед нею девки шили ей новое платье для балу. Досадно мне
было на такое ее равнодушие; но по нежности чувств моих, еще несколько к ней питаемых, извинял ее.
Как сказал он эти слова, у меня дух замер. Точно так. По разделу, при предводителе, сделанному, так точно
было постановлено. Теперь я всесемейно пропал
в этом ужасном
доме, откуда ни нам сойти, ни к нам никому притти не можно. А темперамент Петрусин мне совершенно
был известен; он ни за что не сжалится над нами, что бы тут с нами не случилось.
Любимейшею и твердою матернею
было у меня — вояж мой
в Санкт-Петербург, и я немедленно начинал описывать его от самого
дому, чрез каждую станцию, до самой столицы.
Так рассуждала жена моя, и я с нею от души
был согласен. По ее руководству, бывая
в других
домах, знакомился с военными и приглашал их к себе.
Каждый день мы с женою доставляли удовольствия защитникам нашим беседою,
в коей я, правда, редко участвовал,
быв посылаем женою к соседкам за разными потребностями; но все же гостям нашим, конечно,
было приятно у нас, потому, что они не оставляли нашего
дома.
От появления у нас
в доме этой проклятой истерики, которую я называл и «химерикою», потому что она ни с чего, так всегда почти при моем приближении, нападала на Анисью Ивановну; называл ее и"поруческою болезнью", потому что Анисья Ивановна
будет здорова одна и даже со мною, и говорит и расспрашивает что, но лишь нагрянули лоручики, мо>я жена и зачикает и бац! на пол или куда попало!