Неточные совпадения
Братья уже бойко читали шестопсалмие, а особливо Петруся — что это за разум был! целый псалом прочтет без запинки, и ни в
одном слове не поймешь его; как трещотка — тррр! — я же тогда сидел за складами.
В
одну из суббот, когда пан Кнышевский более обыкновенного поглумился надо мною, до того, что мне невозможно было итти с
братьями домой, я остался в школе ожидать, пока маменька пришлют мне обед, который всегда бывал роскошнее домашнего, и прилег на лавке, додумываясь, по какой причине мне более всех задают память о субботе?
Таким побытом продолжалось наше учение, и уже прочие
братья: Сидорушка, Офремушка и Егорушка, поступили в школу; а старший
брат Петрусь, выучив весь псалтырь, не имел чему учиться. Нанять же «инспектора» (учителя) батенька находили неудобным тратиться для
одного, а располагали приговорить ко всем троим старшим, но я их задерживал: как стал на первом часе — да ни назад, ни вперед.
В
одну ночь
брат художник тихонько пустился по следам его и открыл, что наш велемудрый философ"открыл путь ко храму радостей и там приносит жертвы различным божествам" — это так говорится ученым языком, а просто сказать, что он еженощно ходил на вечерницы и веселился там до света, не делая участниками в радостях учеников своих, из коих Петруся, как необыкновенного ума, во многом мог бы войти с ним в соперничество.
Ужины наши были роскошные: кормленые куры маменькины, яйца, молоко, масло, дрова и прочее; все это было брато у соседей секретно; а изобретательным умом
брата горбунчика все следы закрыты искусно и ни от кого ни
одной жалобы не бывало.
Пожалуйте. По уходе их я в сильной горести упал на постель и разливался в слезах. В самом же деле, если беспристрастно посудить, то мое положение было ужаснейшее! Лишиться в жизни
одного завтрака!.. Положим, я сегодня буду обедать, завтра также будет изобильный завтрак; но где я возьму сегодняшний? Увы, он перешел в желудки
братьев и наставника, следовательно — а все таки не ergo, — поступив в вечность, погиб для меня безвозвратно… Горесть убивала меня!..
Ни
одному нашему
брату стихотворцу не стоили так дорого оды его, как мне эти два стишка; но, к несчастью для потомства, этот пушистый, махровый цветок российской словесности, не распустившись, увял навсегда!!!
Кстати еще
одно замечание об этом восхитительном напитке — чае. Ведь надобно же родиться такому уму, какой гнездился в необыкновенно большой голове
брата Павлуся! Все мы пили чай: и батенька, и маменька, и мы, и сестры, и домине Галушкинский; но никому не пришло такой счастливой догадки и богатой мысли. Он, выпивши свою чашку и подумавши немного, сказал:"Напиток хорош, но сам по себе пресен очень, — рюмку водки сюда, и все бы исправило".
Что же делали маменька во время нашего испытания? О! они, по своей материнской горячности, не вытерпели, чтоб не подслушать за дверью; и, быв более всех довольны мною за то, что я
один отвечал дельно и так, что они могли меня понимать, а не так — говорили они — как те болваны (то есть
братья мои), которые чорт знает что мололи из этих дурацких наук; и пожаловали мне большой пряник и приказали поиграть на гуслях припевающе.
Не только маменьке нравилася моя игра и пение, но и старшая из сестер, Софийка, уж года два назад, то есть, когда ей исполнилось четырнадцать лет, надевшая корсетец и юбочку, а до того бегавшая в
одной лёлечке (рубашке), только кушачком подпоясанная, так и Софийка очень полюбила это упражнение и чистосердечно мне говорила:"Хорошо
брат Павлусь звонит, очень хорошо, — я всегда заслушиваюсь его; но ты, Трушко, на гуслях лучше играешь".
— Пожалуй, много, да неизвестно сколько. Отделитесь от
братьев, так и будет видно, что ваше. Без того ни
одна, хоть и дура, не пойдет за вас.
Хорошо. В
один день Иван Афанасьевич, возвратись из судов, начал мне объяснять довольно аллегорически, что и здесь все дела мои кончены и ведено мне принять от
брата имение."Так видите ли, — заключил он, — какою вы мне благодарностью обязаны? Я,
один я, все вам это обработал". — Тут я начал со всею искренностью и довольно меланхолически благодарить его и показывать ему свою готовность отблагодарить ему, чего он пожелает.
После первых восторгов и поздравлений новые родители мои начали устраивать благополучие наше назначением для соединения судьбин наших в
одну; им хотелось очень поспешить, но Иван Афанасьевич сказал, что ближе не можно, как пока утвердится раздел мой с
братьями. Нечего было делать, отложили.
Следовало
брату Петрусю удовлетворить нас каждого доходами на часть всякого
брата, потому что он
один пользовался всем, а нам давал иному мало, а иному, как и мне, вовсе ничего.
Местечко это нравилось всем нам, и ни
один из
братьев не соглашался уступить другому ни полступня.
За меня стоял новый родитель мой, Иван Афанасьевич, и какими-то словами как спутал
братьев всех, что те… пик-пик!.. замялись, и это место вот-вот досталось бы мне, как
брат Петрусь, быв, как я всегда говорил о нем, человек необыкновенного ума, и, в случае неудачи, бросающий
одну цель и нападающий на другую, чтоб смешать все, вдруг опрокидывается на моего нового родителя, упрекает его, что он овладел моим рассудком, обобрал меня, и принуждает меня, слабого, нерассудливого, жениться на своей дочери, забыв то, что он, Иван Афанасьевич, из подлого происхождения и бывший подданный пана Горбуновского…
Брат Петрусь обрадовался этому — и начался торг. Как, впрочем, ни шумели, как ни настаивали новый мой батенька, чтобы Петрусь что-либо уступил, но не успел ничего, и Петрусь не отступил от своего требования: уничтожить бумагу, по которой он должен мне уплатить несколько тысяч за доходы, им полученные. Дорого, правда, обходилась нам свобода; но я, если бы Петрусь потребовал, я бы и
один из хуторов придал ему за свободу.
Приставили лестницу и по ней, как условлено было, спустили
одного Ивана Афанасьевича.
Брат Петрусь дал обязательство немедленно уставить лестницу, как и была она, и во все время бала и даже никогда не снимать ее и,
одним словом, не причинять нам и гостям нашим никакого беспокойства. Тогда уничтожен был и его вексель.