— Вот то-то и есть! — подхватил Лесута. — При блаженной
памяти царе Феодоре Иоанновиче были головы, а нынче… Да что тут говорить!.. Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом, то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне сказать…
— Вот лежит твой отец, собаки могут растерзать его труп… Что нам делать? Почтить ли
память царя и осквернить субботу или соблюсти субботу, но оставить труп твоего отца на съедение собакам?
— Но он же, премудрый Сирах, вещает, — перервал Лесута, радуясь, что может также похвастаться своей ученостью, — «Не буди излишен над всякою плотию и без суда не сотвори ни чесо же». Это часто изволил мне говаривать блаженной
памяти царь Феодор Иоаннович. Как теперь помню, однажды, отстояв всенощную, его царское величество…
Неточные совпадения
Этого он не мог представить, но подумал, что, наверное, многие рабочие не пошли бы к памятнику
царя, если б этот человек был с ними. Потом
память воскресила и поставила рядом с Кутузовым молодого человека с голубыми глазами и виноватой улыбкой; патрона, который демонстративно смахивает платком табак со стола; чудовищно разжиревшего Варавку и еще множество разных людей. Кутузов не терялся в их толпе, не потерялся он и в деревне, среди сурово настроенных мужиков, которые растащили хлеб из магазина.
Затем
память почему-то подсказала балладу Гете «Лесной
царь»:
«Может быть — убийцы и уж наверное — воры, а — хорошо поют», — размышлял Самгин, все еще не в силах погасить в
памяти мутное пятно искаженного лица, кипящий шепот, все еще видя комнату, где из угла смотрит слепыми глазами запыленный
царь с бородою Кутузова.
— «Что ти принесу или что ти воздам, великодаровитый бессмертный
царю… И соблюди нас от всякого мечтания… Господи, покрый мя от человек некоторых… Даждь ми слезы и
память смертную…»
Известно вам, сколько блаженныя
памяти благоверный
царь Федор Алексеевич российское дворянство обидел, уничтожив местничество.