Неточные совпадения
Я пожал плечами. Она продолжала,
улыбаясь чуть-чуть, а может быть, даже совсем не
улыбаясь...
Я вышел, сел. С полочки на стене прямо в лицо мне чуть приметно
улыбалась курносая асимметрическая физиономия какого-то из древних поэтов (кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот — и покорно выношу эту улыбку, и зачем все это: зачем я здесь, отчего это нелепое состояние? Эта раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра…
— Ничего, ничего, пожалуйста, — я
улыбнулся соседу, раскланялся с ним. На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему от самого первого момента был связан для меня с буквой S: это было не зарегистрированное сознанием зрительное впечатление). И сверкнули глаза — два острых буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались все глубже, и вот сейчас довинтятся до самого дна, увидят то, что я даже себе самому…
— Да, да! Как же, как же! Очень, — я
улыбался все шире, нелепей и чувствовал: от этой улыбки я голый, глупый…
Буравчики достали во мне до дна, потом, быстро вращаясь, ввинтились обратно в глаза; S — двояко
улыбнулся, кивнул мне, проскользнул к выходу.
И вот без четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло — не наше, не настоящее, это — тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит… И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна
улыбнется чернильно — как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами —
На заре проснулся — в глаза мне розовая, крепкая твердь. Все хорошо, кругло. Вечером придет О. Я — несомненно уже здоров.
Улыбнулся, заснул.
Помню: я
улыбнулся растерянно и ни к чему сказал...
Я не слышал, что ему говорила I: я смотрел, как она говорила — и чувствовал:
улыбаюсь неудержимо, блаженно. Сверкнули лезвием ножницы-губы, и врач сказал...
Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот. Вероятно, был заросшим все эти дни — и только сейчас раскрылся,
улыбнулся...
И самый воздух — чуть розовый, и все пропитано нежной солнечной кровью, все — живое: живые и все до одного
улыбаются — люди.
Легкий шорох, и передо мною — двоякоизогнутая тень. Я не глядя чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо всех сил
улыбнулся и сказал — что-нибудь нужно было сказать...
Я кинулся к нему, как к родному, прямо на лезвия — что-то о бессоннице, снах, тени, желтом мире. Ножницы-губы сверкали,
улыбались.
Он опять проколол меня глазами,
улыбался тончайше. И мне показалось: я совершенно ясно увидел завернутое в тонкую ткань этой улыбки слово — букву — имя, единственное имя… Или это опять только фантазия?
Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас — Я заложил назад руки,
улыбнулся...
Она
улыбнулась; неписаный текст улыбки, очевидно, был: «Ах, какой упрямый мальчик!» Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова запавшую между колен складку юнифы — и теперь о другом...
Я молчу. Я восторженно (и, вероятно, глупо)
улыбаюсь, смотрю в ее зрачки, перебегаю с одного на другой, и в каждом из них вижу себя: я — крошечный, миллиметровый — заключен в этих крошечных, радужных темницах. И затем опять — пчелы — губы, сладкая боль цветения…
Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник, улыбка. Мне неясно: почему она
улыбается — как она может
улыбаться?
Она
улыбается легко, весело, и я
улыбаюсь, земля — пьяная, веселая, легкая — плывет…
I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо — одними зубами
улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.
Милая! Какая-какая милая! «Непременно»… Я чувствовал:
улыбаюсь — и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку — как фонарь, высоко над головой…
Нет: конечно, не верите — и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь,
улыбаетесь, пишете…
— Так… Жутковато… — серо, без лучей
улыбнулся один. — Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще — неизвестно…
Я — изо всех сил —
улыбнулся. И почувствовал это — как какую-то трещину на лице:
улыбаюсь — края трещины разлетаются все шире — и мне от этого все больнее…
— Ага-а, — торжествующий затылок повернулся — я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у него — около глаз, около губ — пучками волос росли лучи, он
улыбался.
Почерк — мой. И дальше — тот же самый почерк, но — к счастью, только почерк. Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты. Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я
улыбаюсь — я не могу не
улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу, в голове легко, пусто. Точнее: не пусто, но нет ничего постороннего, мешающего
улыбаться (улыбка — есть нормальное состояние нормального человека).
Вечером в тот же день — за одним столом с Ним, с Благодетелем — я сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели ту женщину. В моем присутствии она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала и
улыбалась. Я заметил, что у ней острые и очень белые зубы и что это красиво.