Неточные совпадения
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов.
С легким замиранием
сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп — милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похоже… нет, не то. Нынче вечером, в 21, О придет ко мне — желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.
Вот уже видны издали мутно-зеленые пятна — там, за Стеною. Затем
легкое, невольное замирание
сердца — вниз, вниз, вниз, как
с крутой горы, — и мы у Древнего Дома. Все это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У стеклянной двери — старуха, вся сморщенная, и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли внутрь, рот как-то зарос — и было совсем невероятно, чтобы она заговорила. И все же заговорила.
Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло нестерпимо-острое лезвие луча — как дрожь, еле слышный треск в трубках Машины. Распростертое тело — все в
легкой, светящейся дымке — и вот на глазах тает, тает, растворяется
с ужасающей быстротой. И — ничего: только лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в
сердце…
Я — как фотографическая пластинка: все отпечатываю в себе
с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп — световой отблеск на громкоговорителе; под ним — ребенок, живая иллюстрация — тянется к
сердцу; засунут в рот подол микроскопической юнифы; крепко стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат внутрь —
легкая, пухлая тень-складочка на запястье.
Мало того: если даже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-таки нет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одному в целом мире, и, уж конечно, в новом чине,
с легким сердцем перескочить всякую прежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится.
Неточные совпадения
Чужие и свои победы, // Надежды, шалости, мечты. // Текут невинные беседы //
С прикрасой
легкой клеветы. // Потом, в отплату лепетанья, // Ее сердечного признанья // Умильно требуют оне. // Но Таня, точно как во сне, // Их речи слышит без участья, // Не понимает ничего, // И тайну
сердца своего, // Заветный клад и слез и счастья, // Хранит безмолвно между тем // И им не делится ни
с кем.
Он был очень беспокоен, посылал о ней справляться. Скоро узнал он, что болезнь ее не опасна. Узнав, в свою очередь, что он об ней так тоскует и заботится, Соня прислала ему записку, написанную карандашом, и уведомляла его, что ей гораздо
легче, что у ней пустая,
легкая простуда и что она скоро, очень скоро, придет повидаться
с ним на работу. Когда он читал эту записку,
сердце его сильно и больно билось.
Он жадно пробегал его,
с улыбкой задумался над нельстивым, крупным очерком под пером Веры самого себя,
с легким вздохом перечел ту строку, где говорилось, что нет ему надежды на ее нежное чувство,
с печалью читал о своей докучливости, но на
сердце у него было покойно, тогда как вчера — Боже мой! Какая тревога!
Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только
с тем чтобы всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и
легче сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней.
Это все равно, как если, когда замечтаешься, сидя одна, просто думаешь: «Ах, как я его люблю», так ведь тут уж ни тревоги, ни боли никакой нет в этой приятности, а так ровно, тихо чувствуешь, так вот то же самое, только в тысячу раз сильнее, когда этот любимый человек на тебя любуется; и как это спокойно чувствуешь, а не то, что
сердце стучит, нет, это уж тревога была бы, этого не чувствуешь, а только оно как-то ровнее, и
с приятностью, и так мягко бьется, и грудь шире становится, дышится
легче, вот это так, это самое верное: дышать очень легко.