— О, и они были правы — тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они
есть последнее число — какого нет в природе, нет. Их ошибка — ошибка Галилея: он был прав, что земля движется вокруг солнца, но он не знал, что вся солнечная система движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита земли — вовсе не наивный круг…
Неточные совпадения
А это разве не абсурд, что государство (оно смело называть себя государством!) могло оставить без всякого контроля сексуальную жизнь. Кто, когда и сколько хотел… Совершенно ненаучно, как звери. И как звери, вслепую, рожали детей. Не смешно ли: знать садоводство, куроводство, рыбоводство (у нас
есть точные данные, что они знали все это) и не суметь дойти до
последней ступени этой логической лестницы: детоводства. Не додуматься до наших Материнской и Отцовской Норм.
Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя
было поднять, все время шел в диком, перевернутом вниз головой мире: вот какие-то машины — фундаментом вверх, и антиподно приклеенные ногами к потолку люди, и еще ниже — скованное толстым стеклом мостовой небо. Помню: обидней всего
было, что
последний раз в жизни я увидел это вот так, опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять
было нельзя.
Разряд — самое подходящее определение. Теперь я вижу, что это
было именно как электрический разряд. Пульс моих
последних дней становится все суше, все чаще, все напряженней — полюсы все ближе — сухое потрескивание — еще миллиметр: взрыв, потом — тишина.
Вы представьте себе, что стоите на берегу: волны — мерно вверх; и поднявшись — вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же жутко и неестественно
было и это — когда внезапно спуталась, смешалась, остановилась наша, предписанная Скрижалью, прогулка.
Последний раз нечто подобное, как гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую чащу прогулки, со свистом и дымом, свалился с неба метеорит.
Это всегда
был самый величественный момент праздника: все продолжают сидеть неподвижно, радостно склоняя главы благодетельному игу Нумера из Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший, как вздох, он
был слышнее, чем раньше медные трубы гимна. Так
последний раз в жизни вздохнет человек еле слышно, — а кругом у всех бледнеют лица, у всех — холодные капли на лбу.
— Слушай: я пришла сказать тебе, что, может
быть, мы уже
последние дни… Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
Встала — сейчас уйдет. Может
быть, уже
последние дни, может
быть, минуты… Я схватил ее за руку.
— То
есть? Я… я не понимаю: какое —
последнее?
— А мы — пока знаем, что нет
последнего числа. Может
быть, забудем. Нет: даже наверное — забудем, когда состаримся — как неминуемо старится все. И тогда мы — тоже неизбежно вниз — как осенью листья с дерева — как послезавтра вы… Нет, нет, милый, — не ты. Ты же — с нами, ты — с нами!
Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету.
Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, — я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать
последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло
быть — и чего уже не
будет… да, не
будет!..
Это
было естественно, этого и надо
было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох — что все кругом оробели, притихли. А мне — мне показалось даже легче под этим фантастическим, немым солнцем: как будто я, скорчившись
последний раз, уже переступил неизбежный порог — и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно
быть непохожее, перевернутое…
В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно
было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня — до
последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница — бесконечная, ступени — какие-то противно скользкие, жидкие, все время — вытирать рот платком…
Все это
было как
последняя крупинка соли, брошенная в насыщенный раствор: быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И мне
было ясно: все решено — и завтра утром я сделаю это.
Было это то же самое, что убить себя, — но, может
быть, только тогда я и воскресну. Потому что ведь только убитое и может воскреснуть.
Он тоже знал ее, и от этого мне
было еще мучительней, но, может
быть, он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы
будем убивать уже вдвоем, я не
буду один в эту
последнюю мою секунду…
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже не
было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту, как будто бы страдал простудою.