Неточные совпадения
Но зато, очищенное
от тысячелетней грязи, каким сияющим стало
лицо земли.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал
от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то
лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний в его жизни — и он
лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
Наверху, перед Ним — разгоревшиеся
лица десяти женских нумеров, полуоткрытые
от волнения губы, колеблемые ветром цветы. [Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего красивого — как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному зa Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.]
Я молча смотрел на нее. Ребра — железные прутья, тесно… Когда она говорит —
лицо у ней как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо — неподвижно. И я увидел странное сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови — насмешливый острый треугольник, обращенный вершиною вверх — две глубокие морщинки,
от носа к углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все
лицо этот неприятный, раздражающий X — как крест: перечеркнутое крестом
лицо.
С силой, каким-то винтовым приводом, я наконец оторвал глаза
от стекла под ногами — вдруг в
лицо мне брызнули золотые буквы «Медицинское»… Почему он привел меня сюда, а не в Операционное, почему он пощадил меня — об этом я в тот момент даже и не подумал: одним скачком — через ступени, плотно захлопнул за собой дверь — и вздохнул. Так: будто с самого утра я не дышал, не билось сердце — и только сейчас вздохнул первый раз, только сейчас раскрылся шлюз в груди…
Знакомо ли вам это чувство: когда на аэро мчишься ввысь по синей спирали, окно открыто, в
лицо свистит вихрь — земли нет, о земле забываешь, земля так же далеко
от нас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в
лицо — вихрь, и я забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же земля существует, раньше или позже — надо спланировать на нее, и я только закрываю глаза перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя — имя О-90…
Четырехугольник, и в нем веснушчатое
лицо и висок с географической картой голубых жилок — скрылись за углом, навеки. Мы идем — одно миллионноголовое тело, и в каждом из нас — та смиренная радость, какою, вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире — это понимали христиане, единственные наши (хотя и очень несовершенные) предшественники: смирение — добродетель, а гордыня — порок, и что «МЫ» —
от Бога, а «Я» —
от диавола.
Это я Второму Строителю.
Лицо у него — фаянс, расписанный сладко-голубыми, нежно-розовыми цветочками (глаза, губы), но они сегодня какие-то линялые, смытые. Мы считаем вслух, но я вдруг обрубил на полуслове и стою, разинув рот: высоко под куполом на поднятой краном голубой глыбе — чуть заметный белый квадратик — наклеена бумажка. И меня всего трясет — может быть,
от смеха, — да, я сам слышу, как я смеюсь (знаете ли вы это, когда вы сами слышите свой смех?).
Но у самок были
лица точно такие — да, да, точно такие же, — как и у наших женщин: нежно-розовые и не заросшие волосами, и у них свободны
от волос были также груди — крупные, крепкие, прекрасной геометрической формы.
Только тогда я с трудом оторвался
от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию… ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S — мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду — какие-то знакомые, ежедневные
лица на пороге, и вот
от них отделилось одно — раздувающиеся, розово-коричневые жабры…
Я, весь полыхая
от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по
лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта…
Я молчал. На
лице у меня — что-то постороннее, оно мешало — и я никак не мог
от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее сияя, она схватила мою руку — и у себя на руке я почувствовал ее губы… Это — первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и
от нее — такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.
Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах — куски синих башен и стен, но им еще часы — может быть, дни — лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на
лицо — и никак их не стряхнуть, никак не отделаться
от них.
В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые
лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти
от всего этого никуда, и остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни — все дрожит…
Теперь — мальчишка: весь — вперед, под нижней губой — тень. Нижняя губа — вывернута, как обшлаг засученного рукава, вывернуто все
лицо — он ревет — и
от кого-то со всех ног — за ним топот…
Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине. Должно быть, шел дождь:
лицо у меня мокрое. Где-то далеко, глухо — крики. Но никто не слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня
от этого — спасите!
Я — изо всех сил — улыбнулся. И почувствовал это — как какую-то трещину на
лице: улыбаюсь — края трещины разлетаются все шире — и мне
от этого все больнее…
— Ага-а, — торжествующий затылок повернулся — я увидел того, исподлобного. Но в нем теперь осталось
от прежнего только одно какое-то заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на
лице у него — около глаз, около губ — пучками волос росли лучи, он улыбался.
Неточные совпадения
Я узнал это
от самых достоверных людей, хотя он представляет себя частным
лицом.
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был не тучен и не скареден, рост имел не огромный, но и не слишком малый, сохранял пропорциональность во всех частях тела и
лицом обладал чистым, не обезображенным ни бородавками, ни (
от чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны быть серые, способные по обстоятельствам выражать и милосердие и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь мундир.
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали: в атаку! передние ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали. И так как на
лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом в большом беспорядке, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А
от иронии до крамолы — один шаг.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали
лицом к
лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости
от первого.
Во время его управления городом тридцать три философа были рассеяны по
лицу земли за то, что"нелепым обычаем говорили: трудящийся да яст; нетрудящийся же да вкусит
от плодов безделия своего".