Неточные совпадения
Мерными
рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера — сотни, тысячи нумеров,
в голубоватых юнифах, [Вероятно, от древнего «Uniforme».
Но поставьте даже его
рядом со Скрижалью — и вы увидите
рядом графит и алмаз:
в обоих одно и то же — С, углерод, — но как вечен, прозрачен, как сияет алмаз.
Аудиториум. Огромный, насквозь просолнечный полушар из стеклянных массивов. Циркулярные
ряды благородно шарообразных, гладко остриженных голов. С легким замиранием сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп — милые губы О. Вот чьи-то необычайно белые и острые зубы, похоже… нет, не то. Нынче вечером,
в 21, О придет ко мне — желание увидеть ее здесь было совершенно естественно.
Как сквозь сон: здесь,
в твердом числовом мире, кто-то сел
рядом со мной, кто-то слегка толкнул, сказал «простите».
Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть
рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес — или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы — губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц —
в первых
рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), — спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло
рядом с ним чье-то лицо — острый, черный треугольник — и тотчас же стерлось: мои глаза — тысячи глаз — туда, наверх, к Машине. Там — третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, — преступник идет, медленно, ступень — еще — и вот шаг, последний
в его жизни — и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой — на последнем своем ложе.
И затем такие же клики
в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь же,
в наших
рядах.
На плоскости бумаги,
в двухмерном мире — эти строки
рядом, но
в другом мире… Я теряю цифроощущение: 20 минут — это может быть 200 или 200 000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели
в кресло у собственной своей кровати — и с любопытством смотрели, как вы, вы же — корчитесь на этой кровати.
И вот — 21.30.
В комнате слева — спущены шторы.
В комнате справа — я вижу соседа: над книгой — его шишковатая, вся
в кочках, лысина и лоб — огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне — после всего — с нею, с О? И справа — ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу морщины на лбу —
ряд желтых, неразборчивых строк; и мне почему-то кажется — эти строки обо мне.
Все это слишком ясно, все это
в одну секунду,
в один оборот логической машины, а потом тотчас же зубцы зацепили минус — и вот наверху уж другое: еще покачивается кольцо
в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули — а ее, I, нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон? Но я еще и сейчас чувствую: непонятная сладкая боль
в правом плече — прижавшись к правому плечу, I —
рядом со мной
в тумане. «Ты любишь туман?» Да, и туман… все люблю, и все — упругое, новое, удивительное, все — хорошо…
Это было вчера. Побежал туда и целый час, от 16 до 17, бродил около дома, где она живет. Мимо,
рядами, нумера.
В такт сыпались тысячи ног, миллионноногий левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на необитаемый остров, и ищу, ищу глазами
в серо-голубых волнах.
Наконец! Наконец она
рядом, здесь — и не все ли равно, где это «здесь». Знакомый, шафранно-желтый шелк, улыбка-укус, задернутые шторой глаза… У меня дрожат губы, руки, колени — а
в голове глупейшая мысль...
Вероятно, он заметил кого-то
в наших
рядах: поднялся на цыпочки, вытянул шею, остановился.
Но здесь, как соскочившая на полном ходу гайка, от наших
рядов оторвалась тонкая, упруго-гибкая женская фигура и с криком: «Довольно! Не сметь!» — бросилась прямо туда,
в четырехугольник. Это было — как метеор — 119 лет назад: вся прогулка застыла, и наши
ряды — серые гребни скованных внезапным морозом волн.
Я на секунду провинчен серыми, холодными буравчиками глаз. Не знаю, увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная цель опять на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее одному из державших меня — и я снова свободен, т. е., вернее, снова заключен
в стройные, бесконечные, ассирийские
ряды.
Что, если сегодняшнее,
в сущности, маловажное происшествие, — что, если все это только начало, только первый метеорит из целого
ряда грохочущих горящих камней, высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?
— Я не могу так, — сказал я. — Ты — вот — здесь,
рядом, и будто все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса — и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты все время что-то недоговариваешь, ты ни разу не сказала мне, куда я тогда попал
в Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор — или, может быть, ничего этого не было?
Да, именно, именно. Потому-то я и боюсь I, я борюсь с ней, я не хочу. Но почему же во мне
рядом и «я не хочу» и «мне хочется»?
В том-то и ужас, что мне хочется опять этой вчерашней блаженной смерти.
В том-то и ужас, что даже теперь, когда логическая функция проинтегрирована, когда очевидно, что она неявно включает
в себя смерть, я все-таки хочу ее губами, руками, грудью, каждым миллиметром…
Ведь если даже предположить невозможное, т. е. какой-нибудь диссонанс
в обычной монофонии, так ведь незримые Хранители здесь же,
в наших
рядах: они тотчас могут установить нумера впавших
в заблуждение и спасти их от дальнейших ложных шагов, а Единое Государство — от них самих.
Как молнийный, высоковольтный разряд: меня пронзило, скрутило
в узел.
В нашем
ряду, всего
в 40 градусах от меня, S остановился, нагнулся. Я увидел I, а
рядом с ней отвратительно негрогубый, ухмыляющийся R-13.
С тех пор прошли уже почти сутки, все во мне уже несколько отстоялось — и тем не менее мне чрезвычайно трудно дать хотя бы приближенно-точное описание.
В голове как будто взорвали бомбу, а раскрытые рты, крылья, крики, листья, слова, камни —
рядом, кучей, одно за другим…
Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот — красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов — красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди — и всклокоченные собаки —
рядом, возле распухшей падали, собачьей или, может быть, человечьей… Это, конечно, — за стенами: потому что город — уже победил,
в городе уже наша теперешняя — нефтяная пища.
— Ну да!
Рядом —
в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
Одну секунду во мне — то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола — она
рядом с I, разъяренная… Но только секунду — и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если
в яркий день вы, входя
в комнату, по рассеянности повернули выключатель — лампочка загорелась, но как будто ее и нет — такая смешная, бедная, ненужная…
И
в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние
ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками...
В ладонь мне впились пальцы — это I, это она
рядом...
Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил — закованный все
в одном и том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток…
В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой — шишковатая лысина, и лоб — огромная желтая парабола. Морщины на лбу —
ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами — и тогда я чувствую: эти желтые строки — обо мне.