В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья — тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты — несколько десятков минут… Мельчайшая, молекулярная дрожь во
всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) — будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела — слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни — все дрожит…
Неточные совпадения
Да, теперь именно так: я чувствую там, в мозгу, какое-то инородное
тело — как тончайший ресничный волосок в глазу:
всего себя чувствуешь, а вот этот глаз с волоском — нельзя о нем забыть ни на секунду…
Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло нестерпимо-острое лезвие луча — как дрожь, еле слышный треск в трубках Машины. Распростертое
тело —
все в легкой, светящейся дымке — и вот на глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И — ничего: только лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце…
Все это было просто,
все это знал каждый из нас: да, диссоциация материи, да, расщепление атомов человеческого
тела. И тем не менее это всякий раз было — как чудо, это было — как знамение нечеловеческой мощи Благодетеля.
Секунду я смотрел на нее посторонне, как и
все: она уже не была нумером — она была только человеком, она существовала только как метафизическая субстанция оскорбления, нанесенного Единому Государству. Но одно какое-то ее движение — заворачивая, она согнула бедра налево — и мне вдруг ясно: я знаю, я знаю это гибкое, как хлыст,
тело — мои глаза, мои губы, мои руки знают его, — в тот момент я был в этом совершенно уверен.
В конце концов в этом точечном состоянии есть своя логика (сегодняшняя): в точке больше
всего неизвестностей; стоит ей двинуться, шевельнуться — и она может обратиться в тысячи разных кривых, сотни
тел.
И вот я — с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий,
телом — внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху — улыбка I. Какая-то золотоволосая и
вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, — пью сладкие, колючие, холодные искры.
Я вспомнил
все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно, что она сейчас —
Все мое существо билось и пульсировало в той (к счастью, непрозрачной) части
тела, какою я прикрыл рукопись.
Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и
все ее
тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю — и наружу, на солнце, на свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки — чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
— Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть — энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, — разве не ясно, что только разности — разности — температур, только тепловые контрасты — только в них жизнь. А если всюду, по
всей вселенной, одинаково теплые — или одинаково прохладные
тела… Их надо столкнуть — чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы — столкнем.
И
все ринулось. Возле самой стены — еще узенькие живые воротца,
все туда, головами вперед — головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне — двоякоизогнутое, как буква S,
тело, прозрачные крылья-уши — и уж его нет, сквозь землю — и я один — среди секундных рук, ног — бегу…
Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то
все быстро, врасплох — что
все кругом оробели, притихли. А мне — мне показалось даже легче под этим фантастическим, немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог — и мое
тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где
все и должно быть непохожее, перевернутое…
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся
всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Неточные совпадения
Мычит корова глупая, // Пищат галчата малые. // Кричат ребята буйные, // А эхо вторит
всем. // Ему одна заботушка — // Честных людей поддразнивать, // Пугать ребят и баб! // Никто его не видывал, // А слышать всякий слыхивал, // Без
тела — а живет оно, // Без языка — кричит!
Проходит и еще один день, а градоначальниково
тело все сидит в кабинете и даже начинает портиться.
[Ныне доказано, что
тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое
тело, но не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве.
Необходимо, дабы градоначальник имел наружность благовидную. Чтоб был не тучен и не скареден, рост имел не огромный, но и не слишком малый, сохранял пропорциональность во
всех частях
тела и лицом обладал чистым, не обезображенным ни бородавками, ни (от чего боже сохрани!) злокачественными сыпями. Глаза у него должны быть серые, способные по обстоятельствам выражать и милосердие и суровость. Нос надлежащий. Сверх того, он должен иметь мундир.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково
тело на ключ, устремил
всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.