Неточные совпадения
— Прогневали мы господа бога, Юрий Дмитрич! Не дает нам весны. Да и в пору мы выехали! Я говорил тебе, что будет погода. Вчера мы проехали верст шестьдесят,
так могли б сегодня отдохнуть. Вот уж седьмой день,
как мы из Москвы, а скоро ли доедем — бог весть!
—
Как, Юрий Дмитрич! чтоб я, твой верный слуга, тебя покинул? Да на то ли я вскормлен отцом и матерью? Нет, родимый, если ты не можешь идти,
так и я не тронусь с места!
— Посмотри, боярин, — сказал Алексей, — он чуть жив, а
каким молодцом сидит на коне: видно, что ездок!.. Ого, да он начал пошевеливаться! Тише, брат, тише! Мой Серко и
так устал. Однако ж, Юрий Дмитрич, или мы поразогрелись, или погода становится теплее.
—
Как бы снег не
так валил, то нам бы и думать нечего. Эй ты, мерзлый! Полно, брат, гарцевать, сиди смирнее! Ну, теперь отлегло от сердца; а давеча пришлось было
так жутко, хоть тут же ложись да умирай… Ахти, постой-ка: никак, дорога пошла направо. Мы опять едем целиком.
— А вот
как: я года два шатаюсь по белу свету, и там и сям; да что-то в руку нейдет. До меня дошел слух, что в Нижнем Новгороде набирают втихомолку войско;
так я хотел попытать счастья и пристать к здешним.
— Должны!
Так говорят и старшие, только вряд ли когда запорожский казак будет братом поляку. Нечего сказать, и мы кутили порядком в Чернигове: все божье, да наше! Но жгли ли мы храмы господни? ругались ли верою православною? А эти окаянные ляхи для забавы стреляют в святые иконы!
Как бог еще терпит!
— А то, любезный, что другой у тебя не останется,
как эту сломят. Ну, пристало ли земскому ярыжке говорить
такие речи о князе Пожарском? Я человек смирный, а у другого бы ты первым словом подавился! Я сам видел,
как князя Пожарского замертво вынесли из Москвы. Нет, брат, он не побежит первый, хотя бы повстречался с самим сатаною, на которого, сказать мимоходом, ты с рожи-то очень похож.
— Добро, добро! называй его
как хочешь, а все-таки он держится веры православной и не поляк; а этот королевич Владислав, этот еретик…
— А
какой ражий детина! — примолвил стрелец. — Я
таких богатырских плеч сродясь не видывал.
— Ученье свет, а неученье тьма, товарищ. Мало ли что глупый народ толкует!
Так и надо всему верить? Ну, рассуди сам:
как можно, чтоб Маринка обернулась сорокою? Ведь она родилась в Польше, а все ведьмы родом из Киева.
— А вот
так же, хозяин,
как вижу теперь, что у тебя в этой фляжке романея. Не правда ли?
—
Какой молодчина!.. Ни дать ни взять польский жид. Вот второй гетман его войска, пан Лисовский,
так нечего сказать — удалая голова!
— И, батюшка, около нас
какая пожива! Проводим его завтра с хлебом да с солью,
так он же нам спасибо скажет.
Повелительный голос поляка представлял
такую странную противоположность с наружностию, которая возбуждала чувство, совершенно противное страху, что Алексей, не думая повиноваться, стоял
как вкопанный, глядел во все глаза на пана и кусал губы, чтоб не лопнуть со смеху.
—
Так поэтому, ясновельможный, ты был свидетелем,
как он наткнулся на одного молодца, который во время драки, словно заяц, притаился между гряд, и
как пан Лисовский отпотчевал этого труса нагайкою?
— Помилуй,
как не было! — продолжал Кирша. — Да об этом все войско Сапеги знает. Этот трусишка служил в регименте Лисовского товарищем и, помнится, прозывался… да, точно
так… паном Копычинским.
—
Как проголодаешься,
так все будет вкусно, — отвечал поляк. — А что, этот гусь твой?
Так! он будет отцом нашим; он соединит все помышления и сердца детей своих; рассеет,
как прах земной, коварные замыслы супостатов, и тогда
какой иноплеменный дерзнет посягнуть на святую Русь?»
— И теплее, боярин; а здесь
так ветром насквозь и прохватывает. Ну, Юрий Дмитрич, — продолжал Алексей, радуясь, что господин его начал с ним разговаривать, — лихо же ты отделал этого похвальбишку поляка! Вот что называется — угостить по-русски! Чай, ему недели две есть не захочется. Однако ж, боярин,
как мы выезжали из деревни,
так в уши мне наносило что-то неладное, и не будь я Алексей Бурнаш, если теперь вся деревушка не набита конными поляками.
— Что
такое? — спросил Юрий,
как будто пробудясь от сна.
— Живей, боярин, живей! — закричал Кирша, понуждая свою лошадь. — Эти сорванцы ближе, чем мы думаем. Посмотри,
как ощетинился Зарез: недаром он бросается во все стороны. Назад, Зарез, назад! Ну,
так и есть!.. берегись, боярин!
— Да, батюшка! Ей самой некогда перемолвить с тобой словечка,
так просила меня… О, ох, родимый! сокрушила ее дочка боярская, Анастасья Тимофеевна. Бог весть, что с ней поделалось: плачет да горюет — совсем зачахла. Боярину прислали из Москвы какого-то досужего поляка — рудомета, что ль?.. не знаю; да и тот толку не добьется. И нашептывал, и заморского зелья давал, и мало ли чего другого — все проку нет. Уж не с дурного ли глазу ей
такая немочь приключилась?
Как ты думаешь, Архип Кудимович?
— Власьевна сказывала, что о зимнем Николе, когда боярин ездил с ней в Москву, она была здоровехонька; приехала назад в отчину — стала призадумываться; а
как батюшка просватал ее за какого-то большого польского пана,
так она с тех пор
как в воду опущенная.
— Тебя умудрил господь, Архип Кудимович; ты всю подноготную знаешь: лошадь ли сбежит, корова ли зачахнет, червь ли нападет на скотину, задумает ли парень жениться, начнет ли молодица выкликать — все к тебе да к тебе с поклоном. Да и сам боярин, нет-нет, а скажет тебе ласковое слово; где б ни пировали, Кудимович тут
как тут:
как, дескать, не позвать
такого знахаря — беду наживешь!..
— Вот
как поезд воротится из церкви, я взойду в избу, и лишь только переступлю через порог, ты в тот же миг — уж не пожалей себя для первого раза — швырком с полатей,
так и грянься о пол!
— Постой-ка, никак, собака лает?..
так и есть! Кого это нелегкая сюда несет?.. Слушай, Григорьевна, если тебя здесь застанут,
так все дело испорчено. Спрячься скорей в этот чулан, закинь крючок и притаись
как мертвая.
Вся паперть и погост были усыпаны народом; священник в полном облачении стоял у церковных дверей; взоры его,
так же,
как и всех присутствующих, были обращены на толпу, которая медленно приближалась ко храму.
— Да так-ста, — отвечал крестьянин. — Народ глуп: вишь, везут к венцу дочь волостного дьяка,
так и все пришли позевать на молодых. Словно диво
какое!
— И, Юрий Дмитрич! он детина проворный… Да и
как поймать его в
таком дремучем лесу?
— И
так же,
как они, гнаться за проезжими, чтоб их ограбить?
Ты после смерти боярыни нашей, а твоей матери, остался у него один,
как порох в глазу; а он все-таки говаривал, что легче бы ему видеть тебя, единородного своего сына, в ранней могиле, чем слугою короля польского или мужем неверной полячки!
И то сказать, неужели от этого зачахнуть с тоски
такому молодцу,
как ты, боярин?
— И, верно, не был награжден
как следует за
такую услугу? — сказал Юрий, с трудом скрывая свое негодование.
— Да не думаешь ли ты, сердобольный посланник Гонсевского, — продолжал боярин, — что нижегородцы будут к тебе
так же милосерды и побоятся умертвить тебя
как предателя и слугу короля польского?
Он не обратил бы на это никакого внимания, если б этот человек не походил на вора, который хочет пробраться
так, чтоб его никто не заметил; он шел сугробом, потому что проложенная по саду тропинка была слишком на виду, и,
как будто бы с робостию, оглядывался на все стороны.
— Не говорить о твоем суженом? Ох, дитятко, нехорошо! Я уж давно замечаю, что ты этого не жалуешь… Неужли-то в самом деле?.. Да нет! где слыхано идти против отцовой воли; да и девичье ли дело браковать женихов! Нет, родимая, у нас благодаря бога не
так,
как за морем: невесты сами женихов не выбирают: за кого благословят родители, за того и ступай. Поживешь, боярышня, замужем,
так самой слюбится.
— Постой-ка, боярышня, — продолжал после небольшой остановки запорожец. — Да у тебя еще другая кручина,
как туман осенний, на сердце лежит… Я вижу, тебя хотят выдать замуж… за одного большого польского пана… Не горюй, Анастасья Тимофеевна! Этой свадьбы не бывать! Я скажу словца два твоему батюшке,
так он не повезет тебя в Москву, а твой жених сюда не приедет: ему скоро будет не до этого.
— Для других пока останусь колдуном: без этого я не мог бы говорить с тобою; но вот тебе господь бог порукою, и пусть меня,
как труса, выгонят из Незамановского куреня или,
как убийцу своего брата, казака, — живого зароют в землю, если я не
такой же православный,
как и ты.
А что ты не будешь за паном Гонсевским, за это тебе ручается Кирша, запорожец, который знает наверное, что его милости и всем этим иноверцам скоро придет
так жутко в Москве,
как злому кошевому атаману на раде, когда начнут его уличать в неправде.
— Ну, батюшка, тебе честь и слава! — сказала Власьевна запорожцу. — На роду моем
такого дива не видывала! С одного разу
как рукой снял!.. Теперь смело просил у боярина чего хочешь.
Быстрые движения, смелый взгляд, смуглое откровенное лицо — все доказывало, что пан Тишкевич провел бо???льшую часть своей жизни в кругу бесстрашных воинов, живал под открытым небом и
так же беззаботно ходил на смертную драку,
как на шумный и веселый пир своих товарищей.
— А вот
как: я велел их запереть в холодную избу, поставил караул, а сам лег соснуть; казаки мои — нет их вшисци дьябли везмо! — также вздремнули;
так, видно, они вылезли в окно, сели на своих коней, да и до лесу… Что ж ты, боярин, качаешь головой? — продолжал Копычинский, нимало не смущаясь. — Иль не веришь? Далибук,
так! Спроси хоть пана региментаря.
— На меня не ссылайся, пан, — сказал Тишкевич, — я столько же знаю об этом,
как и боярин,
так в свидетели не гожусь; а только, мне помнится, ты рассказывал, что запер их не в избу, а в сени.
— У страха очи велики, боярин! И в щелку пролезешь,
как смерть на носу. Другой похож на казака; а самый-то главный — детина молодой, русоволосый, высокого роста, лицом бел… или, может статься,
так мне показалось: он больно струсил и побледнел
как смерть, когда я припугнул его пистолетом; одет очень чисто, в малиновом суконном кафтане…
Поляки отвечали довольно вежливо на поклон Милославского; а пан Тишкевич, оборотясь к Копычинскому, спросил сердитым голосом:
как он смел сочинить ему
такую сказку? Копычинский не отвечал ни слова; устремя свои бездушные глаза на Юрия, он стоял
как вкопанный, и только одна лихорадочная дрожь доказывала, что несчастный хвастун не совсем еще претворился в истукана.
— Черт возьми! — вскричал он наконец. — Я не верю, чтоб
какой ни есть поляк допустил над собою
так ругаться!
Я в этом уверен
так же,
как и в том, что всякий правдивый поляк порадуется, когда удалый москаль проучит хвастунишку и труса, хотя бы он носил кунтуш и назывался поляком.
Обед оканчивался обыкновенно закусками, между коими занимали первое место марципаны, цукаты, инбирь в патоке, шептала и леденцы; пряники и коврижки,
так же
как и ныне, подавались после обеда у одних простолюдинов и бедных дворян.
— И ведомо
так, — сказал Лесута. — Когда я был стряпчим с ключом, то однажды блаженной памяти царь Феодор Иоаннович, идя к обедне, изволил сказать мне: «Ты, Лесута, малый добрый, знаешь свою стряпню, а в чужие дела не мешаешься». В другое время,
как он изволил отслушать часы и я стал ему докладывать, что любимую его шапку попортила моль…
— В последний раз спрашиваю тебя, — продолжал едва внятным голосом Шалонский, — хочешь ли ты волею пить за здравие Сигизмунда,
так,
как пьем мы все?