— Не взыщи, боярин! Я привык хозяйничать везде, где настоящий хозяин не помнит, что делает. Мы, поляки, можем и должны желать, чтоб наш король
был царем русским; мы присягали Сигизмунду, но Милославский целовал крест не ему, а Владиславу. Что будет, то бог весть, а теперь он делает то, что сделал бы и я на его месте.
Каждый знаменитый боярин и воевода пожелает
быть царем русским; начнутся крамолы, восстанут новые самозванцы, пуще прежнего польется кровь христианская, и отечество наше, обессиленное междоусобием, не могущее противустать сильному врагу, погибнет навеки; и царствующий град, подобно святому граду Киеву, соделается достоянием иноверцев и отчиною короля свейского или врага нашего, Сигизмунда, который теперь предлагает нам сына своего в законные государи, а тогда пришлет на воеводство одного из рабов своих.
Неточные совпадения
— Вот то-то же, глупые головы, — прервал земский, — что вам убыли, если у вас старшими
будут поляки? Да и где нам с ними возиться! Недаром в Писании сказано: «Трудно прать против рожна». Что нам за дело, кто
будет государствовать в Москве: русский ли
царь, польский ли королевич?
было бы нам легко.
— Я повторяю еще, — сказал Юрий, не обращая никакого внимания на слова земского, — что вся Москва присягнула королевичу; он один может прекратить бедствие злосчастной нашей родины, и если сдержит свое обещание, то я первый готов положить за него мою голову. Но тот, — прибавил он, взглянув с презрением на земского, — тот, кто радуется, что мы для спасения отечества должны
были избрать себе
царя среди иноплеменных, тот не русский, не православный и даже — хуже некрещеного татарина!
— У которого, — сказал земский, —
было в шайке тысяч двадцать разбойников и которого еще при
царе Борисе…
Наружность его не имела ничего замечательного: он
был небольшого роста, худощав и, несмотря на осанистую свою бороду и величавую поступь, не походил нимало на важного царедворца; он говорил беспрестанно о покойном
царе Феодоре Иоанновиче для того, чтоб повторять как можно чаще, что любимым его стряпчим с ключом
был Лесута-Храпунов.
Второй, Замятня-Опалев, бывший при сем
царе думным дворянином, обещал с первого взгляда гораздо более, чем отставной придворный: он
был роста высокого и чрезвычайно дороден; огромная окладистая борода, покрывая дебелую грудь его, опускалась до самого пояса; все движения его
были медленны; он говорил протяжно и с расстановкою.
Служив при одном из самых набожных
царей русских, Замятня-Опалев привык употреблять в разговорах, кстати и некстати, изречения, почерпнутые из церковных книг, буквальное изучение которых
было в тогдашнее время признаком отличного воспитания и нередко заменяло ум и даже природные способности, необходимые для государственного человека.
Все, что ни делалось при дворе, становилось предметом их всегдашних порицаний; признание Лжедимитрия
царем русским, междуцарствие, вторжение врагов в сердце России, — одним словом, все бедствия отечества
были, по их мнению, следствием оказанной им несправедливости.
«Когда б блаженной памяти
царь Феодор Иоаннович здравствовал и Лесута-Храпунов
был на своем месте, — говаривал отставной стряпчий, — то Гришка Отрепьев не смел бы и подумать назваться Димитрием».
— Вот то-то и
есть! — подхватил Лесута. — При блаженной памяти
царе Феодоре Иоанновиче
были головы, а нынче… Да что тут говорить!.. Когда я служил при светлом лице его, в сане стряпчего с ключом, то однажды его царское величество, идя от заутрени, изволил мне сказать…
— И ведомо так, — сказал Лесута. — Когда я
был стряпчим с ключом, то однажды блаженной памяти
царь Феодор Иоаннович, идя к обедне, изволил сказать мне: «Ты, Лесута, малый добрый, знаешь свою стряпню, а в чужие дела не мешаешься». В другое время, как он изволил отслушать часы и я стал ему докладывать, что любимую его шапку попортила моль…
— Ну, дорогие гости! — сказал он. — Этот кубок должен всех обойти. Кто
пьет из него, — прибавил он, бросив грозный взгляд на Юрия, — тот друг наш; кто не
пьет, тот враг и супостат! За здравие светлейшего, державнейшего Сигизмунда, короля польского и
царя русского! Да здравствует!
— Боярин, ты предлагаешь нам
пить за здравие
царя русского; итак, да здравствует Владислав, законный
царь русский, и да погибнут все изменники и враги отечества!
— И, Юрий Дмитрич, кому его унимать! Говорят, что при
царе Борисе Феодоровиче его порядком
было скрутили, а как началась суматоха, пошли самозванцы да поляки, так он принялся буянить пуще прежнего. Теперь времена такие: нигде не найдешь ни суда, ни расправы.
— Все, конечно, так! — прервал Истома, — не что иное, как безжизненный труп, добыча хищных вранов и плотоядных зверей!.. Правда, королевич Владислав молоденек, и не ему бы править таким обширным государством, каково царство Русское; но зато наставник-то у него хорош: премудрый король Сигизмунд, верно, не оставит его своими советами. Конечно, лучше бы
было, если б мы все вразумились, что честнее повиноваться опытному мужу, как бы он ни назывался:
царем ли русским или польским королем, чем незрелому юноше…
— Вот изволишь видеть: это случилось при
царе Иоанне Васильевиче Грозном, когда батюшка моего покойного боярина
был еще дитятею; нянюшка его Федора рассказывала мне это под большой тайной.
Неточные совпадения
Пришел дьячок уволенный, // Тощой, как спичка серная, // И лясы распустил, // Что счастие не в пажитях, // Не в соболях, не в золоте, // Не в дорогих камнях. // «А в чем же?» // — В благодушестве! // Пределы
есть владениям // Господ, вельмож,
царей земных, // А мудрого владение — // Весь вертоград Христов! // Коль обогреет солнышко // Да пропущу косушечку, // Так вот и счастлив я! — // «А где возьмешь косушечку?» // — Да вы же дать сулилися…
Косушки по три
выпили, //
Поели — и заспорили // Опять: кому жить весело, // Вольготно на Руси? // Роман кричит: помещику, // Демьян кричит: чиновнику, // Лука кричит: попу; // Купчине толстопузому, — // Кричат братаны Губины, // Иван и Митродор; // Пахом кричит: светлейшему // Вельможному боярину, // Министру государеву, // А Пров кричит:
царю!
И каждое не только не нарушало этого, но
было необходимо для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо, состоящее в том, чтобы возможно
было каждому вместе с миллионами разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков — со всеми, с мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и
царями, понимать несомненно одно и то же и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.
Какие искривленные, глухие, узкие, непроходимые, заносящие далеко в сторону дороги избирало человечество, стремясь достигнуть вечной истины, тогда как перед ним весь
был открыт прямой путь, подобный пути, ведущему к великолепной храмине, назначенной
царю в чертоги!
— Иван Потапыч
был миллионщик, выдал дочерей своих за чиновников, жил как
царь; а как обанкрутился — что ж делать? — пошел в приказчики.