Литерный на Голгофу. Последние дни царской семьи

Станислав Вторушин, 2018

По поручению Ленина чрезвычайный комиссар советского правительства Яковлев ищет пути доставки императора Николая II и его семьи из Тобольска в Москву, понимая, что уральские чекисты не пропустят его через Екатеринбург. Это история трагических, последних дней российского самодержца. Роман основан на подлинных исторических документах, с психологической точностью воссоздавая портреты главных героев.

Глава 5

Утром они встретились с Кобылинским в комнате заседаний солдатского комитета отряда особого назначения. Матвеев подготовил ведомости на выдачу жалованья и, когда Яковлев спустился на первый этаж, тут же попытался вручить их ему. Но Яковлев, поздоровавшись со всеми, спросил Кобылинского:

— Вы ознакомились с этими ведомостями, Евгений Степанович?

— Пока еще нет, — ответил Кобылинский.

— Проверьте их, пожалуйста, — попросил Яковлев. — Никто не знает всех людей вашего отряда лучше, чем вы. Я не хочу, чтобы в финансовый документ вкралась какая-нибудь ошибка.

— Чего здесь проверять? — нервно спросил Матвеев.

— Мне доверили очень большие деньги, — спокойно произнес Яковлев. — И я несу перед Советом народных комиссаров самую строгую ответственность за каждую истраченную копейку. Без подписи начальника отряда ни одна ведомость не может считаться действительной.

Яковлев специально сказал об этом, давая понять Матвееву и членам комитета, что с этой минуты все они находятся в его полном подчинении. Деньги — главная власть над людьми. Они — награда не только за добросовестный труд, но и за верную службу. И это должен понимать каждый.

Кобылинский молча подошел к Матвееву, взял листки ведомостей и, сев за стол, начал неторопливо просматривать их. Матвеев остановился за его спиной и, перегнувшись через плечо Кобылинского, смотрел, как тот подписывает составленные им листки.

— Пожалуйста, не дышите мне в ухо, — сказал Кобылинский, поворачивая голову к Матвееву. — И не облокачивайтесь на мое плечо.

Матвеев, сгорая от нетерпения, отошел в сторону, сделал несколько нервных шагов по комнате и остановился около Яковлева. Ему, по всей видимости, до сих пор не верилось, что сейчас он и остальные солдаты отряда получат деньги. В последнее время Матвеев, как и все остальные, очень нуждался. Жалованье не выдавали почти пять месяцев, не на что было купить даже табак. А теперь появлялась возможность обзавестись не только табаком, но и подарками для жен и детишек. Многие солдаты уже давно готовы были бросить службу и уехать домой.

Кобылинский, подписав последнюю ведомость, аккуратно сложил их в стопку и протянул Яковлеву.

— Все абсолютно верно? — спросил Яковлев.

— Все, — кивнул головой Кобылинский.

В эту же минуту в комнату вошел Гузаков. В руках у него был среднего размера чемоданчик из золотисто-шоколадной кожи. Все как по команде уставились сначала на Гузакова, затем на его чемодан. Яковлев взял чемодан, поставил его на стол, расстегнул ремни и замки, открыл крышку. Чемодан был набит пачками новеньких керенок. Матвеев и остальные члены солдатского комитета расширенными глазами смотрели на них. Не удержался от соблазна взглянуть на деньги и Кобылинский. Наконец Матвеев, сглотнув слюну, спросил:

— Выдавать будете керенками?

— А вы как же хотели, господа? — подчеркивая последнее слово и не скрывая иронии, сказал Яковлев. — Царя вы свергли и привезли сюда, в Тобольск. А теперь хотите, чтобы жалованье вам выдавали золотыми царскими червонцами? Все, что связано с императорской Россией, рухнуло. И червонцы тоже. Советская власть своих денег еще не выпустила. Так что рассчитываться будем керенками. Кстати, и Керенского вы тоже свергли.

— Не мы, а вы, — произнес один солдат, просверлив Яковлева недобрым, тяжелым взглядом.

— И мы приняли в этом самое горячее участие, — согласился Яковлев. Внимательно посмотрев на солдата, он закрыл чемодан, защелкнул замки и, обратившись к Кобылинскому, сказал: — Чтобы не было толчеи и беспорядка, я прошу вас, Евгений Степанович, поставить у входа в дом охрану. Сюда пропускать группами по пять человек.

Первыми получили деньги члены солдатского комитета. Каждый из них, не отходя от стола, слюнил пальцы и пересчитывал хрустящие новенькие купюры. Потом бросал короткое: «Благодарю», засовывал деньги в карман и отходил в сторонку. Яковлев обратил внимание на то, что все солдаты были грамотными. Расписывались быстро, четким почерком, иногда с красивыми вензелями. И он невольно отметил, что команда у Кобылинского подобралась неплохая.

Все то время, пока Яковлев выдавал деньги, за его спиной стоял Петр Гузаков. Подходя к столу, солдаты отряда сначала смотрели на него и только потом опускали глаза на денежную ведомость.

Через два часа чемодан Яковлева почти полностью опустел. Последним получал жалованье начальник отряда Кобылинский. Он сел напротив Яковлева на краешек стула, пододвинул ведомость и не торопясь поставил напротив своей фамилии длинную, аккуратную подпись. Деньги пересчитывать не стал, сразу положив их в карман.

Последние месяцы Кобылинский, как и все солдаты, жил в нужде, хотя и не признавался в этом. У него не было денег даже на то, чтобы купить у спекулянтов свежие носки и рубашку. Жалованье не выдавали с октября прошлого года до апреля нынешнего, а никаких доходов ни у него, ни у отряда в Тобольске не было. А деньги ему были необходимы. Евгений Степанович Кобылинский влюбился. Не закрутил роман, на который так горазды офицеры стоящей в глухом провинциальном городке воинской части, а, как ему представлялось, нашел свою единственную, настоящую любовь. Ей оказалась учительница гимназии Клавдия Михайловна Биттнер.

Стройная красавица с тонкими черными бровями и роскошными локонами пшеничных волос носила фамилию своего скандинавского пращура — пленного шведа, отправленного Петром I после Полтавской битвы в Сибирь. Швед женился на русской крестьянке и навсегда остался в Тобольске, подарив наследникам свою скандинавскую фамилию. Кобылинский познакомился с Биттнер, когда царевичу Алексею потребовался преподаватель русского языка. Царские дети не прекращали образования даже в ссылке. Французским языком с ними занимался швейцарский подданный Жильяр, английским — подданный Великобритании Гиббс, историю государства Российского преподавал сам Николай II. Преподавать русский язык и литературу было некому. Государь попросил Кобылинского найти детям хорошего учителя.

Кобылинский пришел в гимназию. Когда ему представили Клавдию Михайловну, он онемел. Ему показалось, что и она была поражена не меньше его. Она смотрела на него своими большими, выразительными темными глазами и все пыталась произнести какую-то фразу. А он, глядя на нее, забыл, зачем пришел в гимназию. Выручила директриса.

— Клавдия Михайловна, — мягко сказала она, — господину полковнику нужен преподаватель. Я порекомендовала ему вас.

Клавдия Михайловна протянула тонкую, узкую, слегка дрожащую руку, Кобылинский осторожно, словно боясь выронить, взял ее за пальцы, склонил голову и поцеловал.

А когда снова увидел глаза Клавдии Михайловны, понял, что она взволнована не меньше его.

— У меня к вам предложение очень деликатного свойства, — не отводя взгляда от ее прекрасных глаз, сказал он. — Не могли бы вы давать уроки одному мальчику.

— А в чем заключается деликатность? — постепенно приходя в себя, спросила Клавдия Михайловна.

— Мальчик болен. Он много времени проводит в постели.

— Где он находится? — спросила Клавдия Михайловна.

— Я сам буду каждый раз провожать вас к нему, — сказал Кобылинский.

— Но я могу это делать только после окончания занятий в гимназии, — она снова посмотрела на него своим завораживающим взглядом.

— Для мальчика это будет даже лучше, — сказал Кобылинский.

Однако, узнав, кому придется давать уроки, сразу сникла. Глядя на Кобылинского, совсем по-детски пролепетала:

— Извините, Евгений Степанович, но я с этим не справлюсь. Как же я могу преподавать Цесаревичу? Кто я такая?

— Успокойтесь, голубушка, — начал утешать ее Кобылинский. — Они такие же люди, как и мы. Очень добрые и очень воспитанные. Вы их полюбите сразу же, как увидите. Даю вам слово. Кроме того, на первом занятии я побуду с вами, пока не замечу, что вы успокоились.

Спокойствие пришло на первом же уроке. Цесаревич обрадовался новому человеку, тем более что им оказалась изящная и обаятельная учительница. Он жадно ловил каждое ее слово, постоянно улыбался еле заметной болезненной улыбкой и в конце занятия даже попросил разрешения подержать ее за руку. Алексей лежал в постели после очередного приступа, лицо его было бледным и заострившимся, глаза тревожно расширены. Клавдия Михайловна видела, что, разговаривая с ней, он превозмогает боль, и в то же время чувствовала, что Цесаревич рад ей. Она протянула ему руку, он накрыл ее своей худенькой, горячей и влажной ладонью, закрыл глаза и на несколько мгновений замолчал. Он словно передавал часть своей боли ей, и она, видя страдания ребенка, готова была с радостью принять ее.

Потом пришла сестра Алексея, красивая и строгая Татьяна, и он попросил ее тоже посидеть с ним. Татьяна присела на кровать, нагнувшись, протянула руку и потрогала лоб брата. И, повернувшись к Клавдии Михайловне, сказала:

— Маленькому сегодня заметно лучше. Ему было плохо вчера.

Алексей опять слегка улыбнулся, но при этом посмотрел на сестру таким детским беспомощным взглядом, что у Клавдии Михайловны невольно кольнуло сердце. Она готова была сделать что угодно, только бы Алексей поправился, но понимала, что это выше ее сил. «Господи, как же ему тяжело!» — подумала она. И глядя, как бережно Татьяна ухаживает за братом, подумала еще о том, что царские дети относятся друг к другу с необычайной любовью.

Клавдия Михайловна иногда задерживалась у Алексея до позднего вечера. Она готова была часами беседовать с умным и любознательным мальчиком, зная при этом, что как бы ни задержалась, Евгений Степанович проводит ее до калитки дома. Ей было приятно идти рядом с ним по вечерней улице, ощущать поцелуй на своей руке, когда они расставались. Она, замирая, ждала этого поцелуя, ради него Клавдия Михайловна готова была прощаться по нескольку раз в день. Сердца двух одиноких молодых людей тянулись друг к другу.

И сейчас, получив жалованье, Кобылинский прикидывал в уме, какой подарок он может сделать Клавдии Михайловне. Подарок должен быть дорогим и изящным, потому что он уже решил сделать ей предложение. Правда, женитьбе мешало одно обстоятельство. Он все еще оставался начальником отряда особого назначения и жил по строгим законам воинского распорядка. И если бы царскую семью решили перевезти в другое место, он, не задумываясь, поехал бы вместе с ней. Кобылинский боялся, что после смены отряда семье будет хуже. Он не знал, готова ли разделить с ним тяготы воинской службы Клавдия Михайловна. Но теперь вроде бы вопрос о службе решается сам собой.

В губернаторский дом они направились в три пополудни. Яковлев нарядился как франт. На нем был безукоризненный черный костюм, белая рубашка со стоячим воротничком и широкий, короткий галстук. В его лакированные башмаки можно было глядеться, как в зеркало. Кобылинский был в своем элегантном офицерском мундире. Поднявшись на второй этаж, они прошли в гостиную, где их уже ждал Николай II. Он встал с дивана, сделал несколько шагов навстречу и протянул руку сначала Кобылинскому, затем Яковлеву. Николай II был в сапогах и офицерской форме без погон, и Яковлев подумал, что и форма, и отсутствие погон на ней имеют для бывшего Императора определенный смысл. Государь до сих пор числил себя военным, а отсутствие погон означало, что он принадлежит к уже не существующей армии. Для коронованных особ имело смысл все, в том числе и форма одежды, в которой они принимали посетителей. И еще Яковлев отметил крепкое рукопожатие Государя, выдававшее в нем недюжинную силу. Он тут же вспомнил рассказы о том, что любивший охоту и бывший бесстрашным отец Николая Александр III ходил на медведя с рогатиной.

Яковлев впился глазами в лицо Государя, стараясь запечатлеть каждую его черточку. Николай II был среднего роста, с мускулистой фигурой, его лицо обрамляла аккуратно подстриженная темно-русая борода, в которой серебрилась бросающаяся в глаза проседь. На высоком лбу пролегли две неглубокие, но уже хорошо заметные продольные морщины. От глаз к вискам тоже разбегались лучики морщин. Но что особенно бросилось в глаза — удивительно добрый, сразу располагающий к себе взгляд Государя. Поздоровавшись за руку, он улыбнулся совершенно искренней улыбкой, посмотрел Яковлеву в глаза и задал обычный в таких случаях вопрос:

— Как доехали?

И эта простая фраза вовсе не показалась протокольной. В словах Государя звучала искренняя забота о человеке, совершившем тяжелое и длительное путешествие. Слова Государя сразу избавили Яковлева от того внутреннего напряжения, с которым он шел в губернаторский дом. Он ожидал увидеть замкнутого и обозленного, измученного положением узника, человека, а Николай встретил его добрым взглядом. И Яковлев, отпустив руку Государя, ответил совершенно искренне:

— Дорогу уже развезло, но от Тюмени мы доехали сюда менее чем за два дня. А это двести шестьдесят верст.

— А что в Москве? — спросил Государь и снова посмотрел в глаза Яковлеву.

— В Москве все, как на вокзале, — сказал Яковлев. — Пассажиры прибыли, но еще не успели распаковать чемоданы. Правительство разместилось пока в гостиницах, в «Метрополе» и «Национале». Все службы только налаживают работу. Война, как вы знаете, прекращена. Но из всех государств советскую власть признала только Германия.

— Что, они уже и посла своего прислали? — не скрывая удивления, спросил Николай.

— Да, прислали, — кивнул головой Яковлев.

— И кто же он? — по лицу Николая пробежала легкая тень.

— Вильгельм фон Мирбах.

Николай II отвернулся, посмотрел в окно, выходившее во двор и потому не занавешенное, и, снова повернувшись к Яковлеву, спросил:

— Ну, так с чем вы приехали?

И Яковлев заметил, что впервые за время разговора доброта в глазах Государя сменилась на отчуждение. Да и вопрос прозвучал сухо и казенно. Но что именно расстроило Государя — быстрое признание советской России Германией или назначение послом Мирбаха, Яковлев не знал. Он не принял казенный тон Государя и старался продолжать разговор так же доброжелательно, как он начался.

— Вы уже восемь месяцев, как в Тобольске, Ваше Величество, — мягко сказал Яковлев. — Советское правительство не имеет никакой информации о вашем пребывании здесь. Ему нужны достоверные сведения об этом. Оно хотело бы также знать, нет ли у вас и вашей семьи каких-нибудь просьб и пожеланий.

В глазах Государя растаяли льдинки, и он произнес с грустной задумчивостью:

— Я хотел бы только одного — определенности.

Яковлев некоторое время помолчал, потом спросил:

— Как чувствует себя ваша семья?

— Все, слава богу, здоровы, — сказал Государь. — За исключением Алексея.

— Что с ним?

— Обычный приступ.

— Я могу его увидеть? — спросил Яковлев.

— Он только что уснул, — сказал Государь. — Ему было очень плохо. Боткин провел около его постели всю ночь. Мы тоже почти не спали.

— А как чувствуют себя дочери и Александра Федоровна? — спросил Яковлев.

— Александра Федоровна мучается головной болью. Это из-за тяжелой ночи, — сказал Николай. — А дочери у себя.

— Я могу их видеть? — Яковлев вопросительно посмотрел на Государя.

Николай II опустил глаза. Он понимал, что посланцем правительства комиссаров движет не праздное любопытство. Он должен убедиться в том, что вся семья находится в Тобольске и доложить об этом в Москву. И пока он не выполнит поручения, не уйдет из этого дома.

— Надо спросить у дочерей, — сказал Николай, повернувшись к высокой двустворчатой двери. Затем сделал несколько нерешительных шагов к ней и постучал.

За дверью раздался девичий смех, она открылась, и в проеме показалось очаровательное личико.

— Господа желают поговорить с вами, — сказал Государь.

Безмолвно стоявший все это время за спиной Яковлева Кобылинский выступил вперед. Но девушка смотрела не на него, а на Яковлева. Она, по всей видимости, не могла понять — ради чего желает их видеть элегантный молодой человек. Над ее плечом тут же показалось второе очаровательное личико. Дверь распахнулась, и выглянувшая первой девушка спросила, глядя на Яковлева:

— Это вы хотите с нами поговорить?

— Да, я, — ответил Яковлев, отметив про себя, что обе царские дочери выглядели очень привлекательно. На их лицах одновременно отражалось любопытство и нескрываемое озорство. — Не могли бы вы пройти в эту комнату? — Он показал рукой на место около Государя. Девушки вышли. Обе были среднего роста, стройные, обе одеты в белые кофточки из тонкой, нежной ткани и длинные черные юбки. Яковлев знал, что у царя четыре дочери и пытался отгадать, кто из них стоит сейчас перед ним. Но в это время из комнаты вышли еще две девушки, одна постарше, другая явно моложе всех остальных, и теперь он мог безошибочно сказать, что это были старшая дочь царя Ольга и младшая Анастасия. Значит, первыми вышли Татьяна и Мария. Все девушки были одеты одинаково.

Яковлев впервые в жизни видел великих княжон, слышал их дыхание, ему даже казалось, что он ощущал, как бьются их сердца. Они с любопытством смотрели на него, пытаясь понять, зачем понадобились незнакомому человеку. А у Яковлева вдруг закружилась голова от невиданной красоты и обаяния, сразу заполнивших все пространство большой и просторной комнаты. Ему захотелось поздороваться с каждой из великих княжон, поцеловать их тонкие, изящные руки, издающие еле уловимый аромат невероятно приятных духов. Он несколько мгновений удивленно переводил взгляд с одной девушки на другую, затем невольно сделал маленький, осторожный шаг навстречу, но тут же остановился и тихо произнес:

— Я — комиссар советского правительства Яковлев. Прибыл сюда из Москвы. Советское правительство хочет знать, нет ли у вас каких-либо жалоб на пребывание в Тобольске? Может быть, есть какие-нибудь пожелания?

Девушки переглянулись, Анастасия, посмотрев на одну из сестер, повернулась к Яковлеву с лукавой улыбкой в глазах и спросила:

— Как к вам следует обращаться? Просто Яковлев? Или гос-подин Яковлев? А может быть, товарищ? Сейчас все в охране называют друг друга товарищами.

Вопрос был явно с подковыркой, но Яковлев не смутился. Он улыбнулся Анастасии самой невинной улыбкой и сказал:

— Можете меня звать просто Василий Васильевич. А если вам нравится слово комиссар, зовите комиссаром. И коль уж я вам представился, не могли бы вы назвать себя и представить сестер.

Анастасия сделала маленький реверанс и сказала:

— Анастасия Николаевна.

Затем представила сестер. Сестры реверанса не делали, но когда она называла их, слегка наклоняли красивые головки. Яковлев внимательно смотрел на царских дочерей, пытаясь понять, как отразилось на них тобольское заточение. Но ни на одном лице не было сколько-нибудь заметных следов печали. Они или хорошо скрывали свои чувства, или свыклись с новыми условиями существования. Человек быстро привыкает ко всему и то, что считалось совершенно неприемлемым вчера, сегодня принимает как неизбежное. Но в его сердце тут же шевельнулась и нежность, и жалость к этим красивым девушкам. «Почему они оказались здесь? — искренне недоумевая, задал себе вопрос Яковлев. — Они-то в чем виноваты? Ленин хочет устроить открытый судебный процесс над царем, где обвинителем будет выступать Троцкий. Это право новой революционной власти. Но при чем здесь дети? Если Николай II, будучи двадцать два года во главе государства, мог совершить какие-то подлежащие осуждению деяния, то дети не только не имели никакого отношения к управлению страной, но, наоборот, как могли, помогали армии во время тяжелейшей войны с немцами. Все дочери во главе с Императрицей работали медицинскими сестрами в Царскосельском госпитале. А Татьяна была даже операционной сестрой».

— Значит, у вас нет ни жалоб, ни просьб? — спросил Яковлев, обращаясь сразу ко всем девушкам.

— Нет, — сказала Мария. — Спасибо Евгению Степановичу. Здесь к нам относятся лучше, чем в Царском Селе.

Яковлев не знал, что она имела в виду, говоря о Царском Селе.

Мария не могла забыть унижений, которым подвергался отец в первые дни после ареста семьи Керенским. Когда им впервые разрешили прогулку и семья спустилась в нижний зал Александровского дворца, там ждала выстроившаяся в шеренгу охрана. Николай II подошел к охранникам и начал здороваться с каждым за руку. Все, прищелкивая каблуками, пожимали его ладонь. Но стоявший предпоследним прапорщик вдруг убрал руку за спину и сказал:

— Когда вы были царем, а я рядовым солдатом, вы мне руки не подавали. А теперь я не хочу вам ее подавать.

— Где вы служили рядовым? — спросил Государь, на лице которого не дрогнул ни один мускул.

— Здесь, в Царскосельском полку.

Государь повернулся и пошел к выходу на веранду, которая вела в парк. Охрана, расступившись, последовала за ним. Выходка прапорщика не оскорбила Николая II. Не мог же он объяснять новоиспеченному прапорщику, что даже командир полка не пожимает руки каждому своему солдату. У него на это просто нет времени. Пожатие же руки Императором означает для солдата самую высокую честь. Ее надо заслужить или особой храбростью, или выполнением важного поручения. За что же он должен пожимать руку ничем не отличившемуся солдату Царскосельского полка? Одно, словно нож, полоснуло по сердцу Государя: откуда у людей возникает такая злоба? Он любил свою армию, любил каждого солдата, и, как ему казалось, до вчерашнего дня они отвечали ему тем же. Откуда же взялся этот, не протянувший руки? Кто же так исковеркал его душу и сердце, которые должны быть преданы Отечеству и Государю? Ведь он же принимал присягу.

Николай II никогда не говорил на эту тему с детьми, но Мария знала, что история с прапорщиком оставила в сердце отца глубокий шрам. Сколько таких шрамов появилось на сердце с того дня? Спасибо Кобылинскому, он, как может, охраняет и отца, и всех остальных от недоброжелательства некоторых солдат.

— Скажите, Василий Васильевич, — глядя на Яковлева озорными глазами, спросила Анастасия, — а нельзя нам устроить прогулку по Тобольску? Сколько здесь живем, а города так и не видели. Даже в тех храмах, что расположены в кремле, не были.

— К сожалению, Анастасия Николаевна, пока это сделать невозможно, — ответил Яковлев. — К вашей семье особое внимание не только жителей, но и многих темных лиц, появившихся в последнее время в Тобольске. Я не могу ручаться за вашу безопасность. Говорю это вам с чистым сердцем.

Яковлев раскланялся и вышел, раскланялся и Кобылинский. Оказавшись на улице, Яковлев спросил:

— Они действительно ни разу не были в городе?

— Нет, — сказал Кобылинский. — Вы правильно ответили — в нынешнее смутное время за их безопасность нельзя ручаться. Наряду с очистительными источниками революция выбросила на поверхность общества все его нечистоты. Я никогда не думал, что в нашем народе столько злобы, ненависти, мстительной зависти. Иной готов дать отрубить себе руку, если после этого отрубят обе руки соседу. Вы верите, что революция может устранить всю нечисть, проникшую в души людей?

— Человечество борется со своими грехами со времен рождения Иисуса Христа, — заметил Яковлев. — И даже раньше. И, по-моему, еще ни в чем не преуспело.

— И вы считаете, что революция, как очистительная гроза, одним махом избавит нас от всех грехов? — Кобылинский даже остановился, желая услышать подтверждение тому, во что никогда не верил.

— Вы знаете хоть одного человека, не совершившего в жизни даже малейшего греха? — спросил Яковлев, глядя в глаза Кобылинскому.

— Знаю. И не одного, — не задумываясь, ответил Кобылинский.

— И вы можете мне их назвать? — Яковлев с недоумением посмотрел на Кобылинского, удивившись детской наивности полковника.

— Конечно, — ответил Кобылинский. — Вы только что разговаривали с ними. Я имею в виду великих княжон, а также Цесаревича Алексея. Вы в этом сомневаетесь?

— У меня сегодня голова идет кругом, Евгений Степанович, — честно признался Яковлев.

— И у меня тоже, — сказал Кобылинский. — Подумайте о Пилате. Я не зря вспоминал о нем.

Яковлев опустил голову и ничего не ответил. На его руках было много невинной крови. Он проливал ее, добывая деньги для революции. И вот она совершилась. Неужели и теперь будет литься кровь? Пора бы остановиться, иначе можно дойти до озверения. Разве ради этого делалась революция?

Из раздумий его вывел соглядатай Голощекина Авдеев. Яковлев не видел его со вчерашнего дня, не знал, чем он занимался в Тобольске. Авдеев так спешил, что, остановившись перед Яковлевым, несколько мгновений от волнения не мог произнести ни слова. И только успокоив дыхание, тяжело выдавил из себя:

— Из Омска прибыл отряд во главе с комиссаром Дуцманом.

— Ну и что? — не понял Яковлев. — Какое нам дело до какого-то Дуцмана и его отряда?

— Они хотят увезти в Омск царя и его семью.

— Так уж и хотят? — Яковлев саркастически усмехнулся, повернулся к Кобылинскому и произнес: — Чудны дела твои, Господи. Не так ли, Евгений Степанович?

— Здесь ведь уже почти две недели находится и екатеринбургский отряд во главе с Семеном Заславским, — заметил Кобылинский. — Он несколько раз был у меня и требовал того же, что и Дуцман.

— Мои люди уже сообщили мне об этом, — нахмурившись, произнес Яковлев, помедлил немного и, подняв глаза на Авдеева, приказал: — Скажи Матвееву, чтобы сейчас же собрал солдатский комитет. Пора кончать со всей здешней самодеятельностью.

— Революция — это стихия, — заметил Кобылинский. — Она вся состоит из самодеятельности.

— Стихия — это бунт, — поправил его Яковлев. — А революция — хорошо организованное движение масс.

В большой комнате солдатского комитета отряда особого назначения, куда Яковлев вошел вместе с Кобылинским, его уже ждали. За длинным столом с одной стороны сидели Матвеев и его комитетчики, с другой — двое незнакомых и примостившийся около них Авдеев. Как только в комнате появился Яковлев, со второго этажа, громко стуча сапогами по лестнице, спустился Гузаков. Подойдя к Яковлеву, остановился чуть сзади него с левой стороны. Такую позицию занимают телохранители для отражения нападения. Яковлев неторопливо расстегнул пальто, снял его и передал Гузакову. Тот перекинул пальто через руку, но остался стоять рядом. Все молча наблюдали за этой сценой. Первым не выдержал Матвеев.

— Товарищ Яковлев, — громко сказал он. — В городе объявился еще один самозваный отряд, который требует передачи ему царя и его семьи.

— Что за отряд и кто его послал сюда? — неторопливо, умышленно придавая твердость голосу, спросил Яковлев.

— Вот перед вами сидит товарищ Дуцман. У него полномочия Омского городского совета рабочих и солдатских депутатов.

— В Тобольске полномочия имеет только один человек, — все тем же голосом сказал Яковлев и увидел, как Дуцман, вытянув шею, насторожил ухо. — Это я. Мои полномочия даны мне Лениным и Свердловым, и вы все об этом знаете. — И, повернувшись к Дуцману, спросил: — Где находится ваш отряд?

Узколицый Дуцман, с маленькой черной бородкой клинышком, еще недавно вальяжно сидевший в расстегнутой шинели за столом, встал и настороженно забегал глазами, переводя взгляд с Яковлева на Кобылинского и Матвеева. Затем нервно застегнул шинель на все пуговицы и сказал:

— Отряд приводит себя в порядок. Я дал команду разместить его на частных квартирах. Сам хочу устроиться в этом доме.

— Относительно дома не могу сказать вам ничего конкретного, — произнес Яковлев. — Здесь всем распоряжается товарищ Матвеев. А вот о вашем отряде скажу со всей определенностью. Чтобы через два часа на этом столе лежал список всех его членов с адресами расквартирования. Согласно моему мандату, все отряды, находящиеся в Тобольске, подчиняются только мне. Вам все понятно, товарищ Дуцман?

— Мне надо посоветоваться со своим отрядом, — сказал Дуцман, опустив глаза.

— Советоваться не о чем, — отрезал Яковлев. — Но поставить своих бойцов в известность о том, кто кому подчиняется в Тобольске, необходимо. И на счет списка не забудьте. Я вам говорю это со всей серьезностью. У нас каждый человек на счету, и сегодня более, чем когда-либо, необходимо единое руководство всеми нашими силами.

— Я могу идти? — спросил Дуцман.

— Можете, — ответил Яковлев. Повернулся к Гузакову и сказал, словно укоряя: — Чего держишь до сих пор пальто в руках? Повесь на вешалку у двери.

Затем взял левой рукой стул, на котором сидел Дуцман, поставил его в торец стола и сел, показывая, кто здесь хозяин. Кобылинский стоял, не зная как себя вести. Яковлев попросил его сесть справа от себя. После этого сказал:

— С сегодняшнего дня вся ответственность за судьбу царя и его семьи переходит ко мне и моим людям. От имени советского правительства я должен выразить благодарность отряду особого назначения и его начальнику Евгению Степановичу Кобылинскому за отлично выполненную службу. Одновременно с этим прошу всех и в дальнейшем выполнять свои обязанности по охране царской семьи. Я буду информировать вас о своих дальнейших шагах. Но, чтобы вы знали, каждый мой шаг согласовывается с Москвой.

Яковлев говорил правду. Поняв, что Цесаревич Алексей болен и триста верст в открытой повозке по разбитой дороге ему не перенести, он решил связаться со Свердловым и объяснить ситуацию. Надо было или увозить одного царя, или ждать, пока поправится Алексей. Еще в Москве Яковлев договорился со Свердловым о том, что для связи они будут использовать специальный шифр. С этой целью он взял с собой одного из бывших уфимских боевиков Степана Галкина, считавшегося лучшим телеграфистом губернии. С ним он и отправился на тобольский телеграф.

Пока Яковлев связывался с Москвой, Гузаков удалил из здания телеграфа всех сотрудников и посетителей и выставил вокруг него охрану. Галкин вызвал столицу, но кремлевский телеграфист ответил, что Свердлова нет на месте. Яковлев попросил срочно пригласить его, и за председателем ВЦИК отправили посыльного. Примерно через полчаса из Москвы сообщили, что Свердлов находится у аппарата. В телеграфную он пришел с большого совещания, которое проводил Ленин. Из этого факта Яковлев сделал вывод, что будущая судьба царя чрезвычайно беспокоит Свердлова. Если уж он ушел с совещания, которое проводил Ленин, значит, ничего важнее для него в эту минуту не было.

Яковлев, как и договаривались, передал условным шифром, что в связи с возникшими серьезными осложнениями одновременно доставить весь «груз» не представляется возможным. И поэтому спросил, есть ли необходимость переправлять его по частям? На что Свердлов тут же в категорической форме ответил: необходимо немедленно, еще до ледохода, отправить главную часть «груза», а затем ту, что на некоторое время придется оставить в Тобольске. И потребовал подтвердить распоряжение. Яковлев подтвердил.

Собрав телеграфные ленты, он сжег их в стоявшей на столе большой пепельнице, ссыпал пепел в урну, тщательно перемешал его и только после этого велел снять охрану и пустить служащих телеграфа в здание. Затем направился в губернаторский дом. Николай II сидел за столом и читал книгу. Увидев Яковлева, он с удивлением поднял на него глаза, вложил в книгу закладку и отодвинул от себя. Это был роман Мельникова-Печерского «В лесах».

— Ваше Величество, — сказал Яковлев без всякого предисловия. — У меня есть приказ советского правительства перевезти вас в Москву.

Ему показалось, что Государь вздрогнул. Упершись ладонью в стол, он резко встал, бросил на Яковлева быстрый взгляд и сказал:

— Я никуда не поеду.

Затем повернулся и, не говоря больше ни слова, направился в комнату, где находилась Александра Федоровна. Яковлев увидел, как за Николаем II закрылась дверь. На некоторое время он оторопел. В первое мгновение хотел кинуться вслед за Государем, но тут же спохватился. Что он мог сказать ему, да и стоило ли вести разговор, если царь находится в таком возбужденном состоянии? Постояв с минуту в гостиной и поняв, что разговор об отъезде продолжить сегодня не удастся, он направился к себе. А Николай II говорил в это время жене:

— Они хотят увезти меня в Москву. Я нужен им для того, чтобы скрепил своей подписью позорный Брестский договор, по которому Россию отдали на растерзание Германии. Я лучше дам отрубить свою правую руку, чем сделаю это. Столько жизней русских солдат положили на войне, и теперь выходит, что все это было сделано напрасно? Как же могут они поступать так со своей Родиной?

Государь нервно ходил по комнате, Императрица молчала, не мешая ему говорить. Она по себе знала, что слова, как и молитва, облегчают душу. Он добровольно отказался от данной Богом власти для того, чтобы сохранить спокойствие государства и не проливать безвинную кровь народа. В благодарность за это Его и всю семью арестовали и сослали в Тобольск. А теперь Его подписью хотят скрепить величайшее предательство — сдачу России немцам. Если это так, то выходит, что Российскому Императору немцы доверяют больше, чем Ленину и Троцкому. Иначе зачем везти Государя в Москву?

Но Российский Император не может идти на поклон к немцам. Россия никогда не склоняла перед ними головы и не склонит даже сейчас, когда она отдана во власть поднявшегося на бунт народа. «Однако что-то надо делать», — думала Императрица и не находила ответа ни на один из своих вопросов.