Неточные совпадения
— На
той самой, которая прошлого года была в Париже?
— Давай руку! Что в
самом деле! служить, так служить вместе; а когда кампания кончится и мы опять поладим с французами, так знаешь ли что?.. Качнем в Париж! То-то бы пожили и повеселились! Эх, милый! что ни говори, а ведь у нас, право, скучно!
Если ты успеешь обвенчаться, так жена за тебя уцепится; если будешь женихом,
то сам не захочешь покинуть своей невесты.
— На третий день, поутру, — продолжал Рославлев, — Оленька сказала мне, что я не противен ее сестре, но что она не отдаст мне своей руки до
тех пор, пока не уверится, что может составить мое счастие, и требует в доказательство любви моей, чтоб я целый год не говорил ни слова об этом ее матери и ей
самой.
Все, что ненависть имеет в себе ужасного, показалось бы добротою в сравнении с
той адской злобою, которая пылала в глазах его, одушевляла все черты лица, выражалась в
самом голосе в
то время, как он говорил о французах.
— То-то отдам! Я и
сам бы умел синий кафтан носить по будням. Знаем мы вас — отдам.
Рыдания перервали слова несчастного старика. До души тронутый Рославлев колебался несколько времени. Он не знал, что ему делать. Решиться ждать новых лошадей и уступить ему своих, — скажет, может быть, хладнокровный читатель; но если он был когда-нибудь влюблен,
то, верно, не обвинит Рославлева за минуту молчания, проведенную им в борьбе с
самим собою. Наконец он готов уже был принести сию жертву, как вдруг ему пришло в голову, что он может предложить старику место в своей коляске.
— Я могу вас уверить, что много есть дворян, которые думают почти
то же
самое.
— И, сударь! Придет беда, так все заговорят одним голосом, и дворяне и простой народ!
То ли еще бывало в старину: и триста лет татары владели землею русскою, а разве мы стали от этого
сами татарами? Ведь все, а чем нас упрекает Сила Андреевич Богатырев, прививное, батюшка; а корень-то все русской. Дремлем до поры до времени; а как очнемся да стрехнем с себя чужую пыль, так нас и не узнаешь!
Крестьянская девка, лет двадцати пяти, в изорванном сарафане, с распущенными волосами и босиком, шла к ним навстречу. Длинное, худощавое лицо ее до
того загорело, что казалось почти черным; светло-серые глаза сверкали каким-то диким огнем; она озиралась и посматривала во все стороны с беспокойством;
то шла скоро,
то останавливалась, разговаривала потихоньку
сама с собою и вдруг начала хохотать так громко и таким отвратительным образом, что Егор вздрогнул и сказал с приметным ужасом...
— Смотри не дерись! — сказала полоумная, — а не
то ведь я
сама камнем хвачу.
В
ту самую минуту, как она, совершенно обессилев, переставала уже держаться за сучья, Рославлев успел обхватить ее рукою и выплыть вместе с нею на берег.
То, что в свете называют страстию, это бурное, мятежное ощущение всегда болтливо; но чистая,
самим небом благословляемая любовь, это чувство величайшего земного наслаждения, не изъясняется словами.
— Это сумасшедшая Федора, — сказала Полина — Как чудно, — прибавила она, покачав печально головою, — что в
ту самую минуту, как я говорила о будущем нашем счастии…
— Что вы, батюшка! Ее родители были не нынешнего века — люди строгие, дай бог им царство небесное! Куда гулять по саду! Я до
самой почти свадьбы и голоса-то ее не слышал. За день до венца она перемолвила со мной в окно два словечка… так что ж? Матушка ее подслушала да ну-ка ее с щеки на щеку — так разрумянила, что и боже упаси! Не
тем помянута, куда крута была покойница!
— Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и
сам знаю, что смешно: да что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего; у княгини Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К
тому ж это и в моде… нет, не в моде…
Старшая не могла говорить без восторга о живописи, потому что
сама копировала головки en pastel [пастелью (франц.)]; средняя приходила почти в исступление при имени Моцарта, потому что разыгрывала на фортепианах его увертюры; а меньшая, которой удалось взять три урока у знаменитой певицы Мары, до
того была чувствительна к собственному своему голосу, что не могла никогда промяукать до конца «ombra adorata» [»возлюбленная тень» (итал.)] без
того, чтоб с ней не сделалось дурно.
— О! что касается до этого, — отвечал Рославлев, —
то французы должны пенять на
самих себя: они заставили себя ненавидеть, а ненависть не знает сострадания и жалости. Испанцы доказали это.
Стараться истреблять всеми способами неприятеля, убивать до
тех пор, пока не убьют
самого, — вот в чем состоит народная война и вот чего добиваются Наполеон и его французы.
Во-первых,
тот, кто не был
сам во Франции, едва ли имеет право судить о французах.
Известное слово одного француза, который на вопрос, какой он нации, отвечал, что имеет честь быть французом, — не самохвальство, а
самое истинное выражение чувств каждого из его соотечественников; и если это порок,
то, признаюсь, от всей души желаю, чтоб многие из нас, рабски перенимая все иностранные моды и обычай, заразились бы наконец и этим иноземным пороком.
Они потеряют сражение, и каждый из них будет стараться уверить и других и
самого себя, что оно не проиграно; нам удастся разбить неприятеля, и
тот же час найдутся охотники доказывать, что мы или не остались победителями, или по крайней мере победа наша весьма сомнительна.
— Да с чем попало, — отвечал Буркин. — У кого есть ружье —
тот с ружьем; у кого нет —
тот с рогатиной. Что в
самом деле!.. Французы-то о двух, что ль, головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу — небось не встанет.
— Я уверен, — сказал предводитель, — что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни
самих себя для общего дела. Стыд и срам
тому, кто станет думать об одном себе, когда отечество будет в опасности.
Когда я узнал, что он
тот самый полковник, которого ты угощал на своем биваке,
то, разумеется, стал его расспрашивать о тебе, и хотя от боли и усталости он едва мог говорить, но отвечал весьма подробно на все мои вопросы.
— Ай да молодец! — сказал Зарецкой, сделав шаг вперед; но в
ту ж
самую минуту вдоль неприятельской линии раздались ружейные выстрелы, пули засвистали меж кустов и кто-то, схватив за руку Рославлева, сказал...
В
то самое время, как Зарецкой начинал думать, что на этот раз эскадрон его не будет в деле, которое, по-видимому, не могло долго продолжаться, подскакал к нему Рославлев.
В
самом деле, Зарецкой, атакованный двумя эскадронами латников, после жаркой схватки скомандовал уже: «По три налево кругом — заезжай!», — как дивизион русских улан подоспел к нему на помощь. В несколько минут неприятельская кавалерия была опрокинута; но в
то же
самое время Рославлев увидел, что один русской офицер, убитый или раненый, упал с лошади.
Гусарской эскадрон примкнул к уланам, переправился, не будучи преследуем неприятелем, через речку в
то самое время, как Зарядьев, потеряв еще несколько солдат, присоединился благополучно к своей колонне.
— Сейчас, сударь, сейчас! Что, батюшка Владимир Сергеевич, и вас зацепило? Эге-ге!.. подле
самого локтя!.. Постойте-ка… Ого-го!.. Навылет! Ну, изрядно-с! Да не извольте скидать сюртука; мы лучше распорем рукав. Эй, Швалев! — продолжал он, обращаясь к полковому фельдшеру, который стоял позади его с перевязками, — разрежь рукав, а я меж
тем приготовлю инструменты.
— Как незнать? — подхватил Егор. — Ведь ты говоришь про
тот крест, что поставлен над могилою приказчика Терентьича, которого еще в пугачевщину на этом
самом месте извели казаки?
Поравнявшись с группою деревьев, которая с трех сторон закрывала церковь, извозчик позабыл о
том, что советовал им старый ловчий, — не свернул с дороги: колеса телеги увязли по
самую ступицу в грязь, и, несмотря на его крики и удары, лошади стали.
Рославлев не понимал
сам, что происходило в душе его; он не мог думать без восторга о своем счастии, и в
то же время какая-то непонятная тоска сжимала его сердце; горел нетерпением прижать к груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две
тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака.
Мы все любим предаваться надежде, верим слепо ее обещаниям, и почти всегда в
ту самую минуту, когда она готова превратиться в существенность, боязнь и сомнение отравляют нашу радость.
Рославлев невольно отскочил назад и схватился за рукоятку своей сабли; но в
ту же
самую минуту блеснула молния и осветила сидящую на лестнице женщину в белом сарафане, с распущенными по плечам волосами.
— То-то, сударь! вы изволите смеяться над нашим братом: и дурачье-то мы, и всякому вздору верим; а кабы вы
сами не ходили вчерась на кладбище…
Когда наши путешественники поровнялись с лесом,
то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле
самой опушки леса.
Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в
том самом месте, где Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь мост был усыпан любопытными, и вплоть до
самой Смоленской заставы, по всей слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные.
— А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь — у
самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три
тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера?
Я вижу, вы человек умный; неужели вы в
самом деле верите
тому, в чем нас стараются уверить?
— Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод недурен, за это я вам ручаюсь, — прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в
ту самую минуту молодой человек поднял глаза и — взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в карман и отступил шаг назад.
Давно ли
те самые французы, которые спешили завладеть Москвою, находили в них всегда радушный прием и, осыпанные ласками хозяев, приучались думать, что русские не должны и не могут поступать иначе?..
— Покамест и
сам не знаю; но, кажется, мы выедем тут на Троицкую дорогу, а там, может быть… Да, надобно взглянуть на Рославлева. Мы проживем, братец, денька три в деревне у моего приятеля, потом пустимся догонять наши полки, а меж
тем лошадь твою и тебя будут кормить до отвалу.
Миновав Марьину рощу, они выехали на дорогу, ведущую в Останкино; шагах в пятидесяти от них,
той же
самою дорогою, шел один прохожий.
— Помилуйте! он, чай, и
сам не рад, что зашел так далеко: да теперь уж делать нечего. Верно, думает: авось, пожалеют Москвы и станут мириться. Ведь он уж не в первый раз поддевает на эту штуку. На
то, сударь, пошел: aut Caesar, aut nihil — или пан, или пропал. До сих пор ему удавалось, а как раз промахнется, так и поминай как звали!
В
ту самую минуту, как он в модном фраке, с бадинкою [тросточкой (от фр. badine).] в руке, расхаживал под аркадами Пале-Рояля и прислушивался к милым французским фразам, загремел на грубом русском языке вопрос: «Кто едет?» Зарецкой очнулся, взглянул вокруг себя: перед ним деревенская околица, подле ворот соломенный шалаш в виде будки, в шалаше мужик с всклоченной рыжей бородою и длинной рогатиной в руке; а за околицей, перед большим сараем, с полдюжины пик в сошках.
— У
самого Ростокина выпрягли у меня лошадей, говорят, будто под казенные обозы — не могу сказать. Кой-как сегодня, и
то уже после обеда, нанял эту пару, да что за клячи, сударь! насилу дотащился!
— Граф? — повторил Зарецкой. — Так точно, это
тот французской полковник, которого я избавил от смерти, которого
сам Рославлев прислал в дом к своей невесте… Итак, есть какая-то непостижимая судьба!..
Я было хотел скакать
сам в деревню и познакомиться с новой моей роденькою; да сегодня дошли до нас слухи, будто в
той стороне показались французы.
— Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы
тот самой артиллерийской офицер…