Неточные совпадения
— Но
кто тебе сказал,
что я несчастлив? — перервал с улыбкою Рославлев.
—
Кто?.. да на
что ты походишь с тех пор, как съездил в деревню, влюбился, помолвил и собрался жениться? И, братец! черт ли в этом счастии, которое сделало тебя из веселого малого каким-то сентиментальным меланхоликом.
—
Кто и говорит, батюшка! Конечно, стол не ахти мне; но не погневайтесь: я и в здешнем обеде большого деликатеса не вижу. Нет, воля ваша! Френзель зазнался. Разве не замечаете,
что у него с каждым днем становится меньше посетителей? Вот, например, Степан Кондратьевич: я уж его недели две не вижу.
— А
что всего любопытнее, — продолжал Радугин, — так это то,
что, по рассказам, громче всех кричали: «Ай да молодец! спасибо ему!» — как вы думаете,
кто? Мужики? Нет, сударь! порядочные и очень порядочные люди!
— Ну да! А ты, Андрей, с дуру-та уши и развесил. Бонапарт? Да знаете ли, православные,
кто такой этот Бонапарт! Иль никто из вас не помнит,
что о нем по всем церквам читали? Ведь он антихрист!
—
Кто и говорит, батюшка! Чуждаться и носить на руках — два дела разные. Чтоб нам не держаться русской пословицы: как аукнется, так и откликнется!.. Как нас в чужих землях принимают, так и нам бы чужеземцев принимать!.. Ну, да
что об этом говорить… Скажите-ка лучше, батюшка, точно ли правда,
что Бонапартий сбирается на нас войною?
— Видит бог, нет, батюшка! И ко мне, случалось, забегали с кулечками:
кто голову сахару,
кто фунтик чаю; да я, бывало, так турну со двора,
что насилу ноги уплетут.
— Полно врать, братец! Все это глупые приметы. Ну
что имеет общего поп с охотою? Конечно, и я не люблю, когда тринадцать сидят за столом, да это другое дело. Три раза в моей жизни случалось,
что из этих тринадцати человек
кто через год,
кто через два,
кто через три, а непременно умрет; так тут поневоле станешь верить.
— Эх, милый! ну, конечно, запросто; а угостить все-таки надобно. Ведь я не
кто другой — не Ильменев же в самом деле! Ну
что, Трошка?! — спросил он входящего слугу.
— Да
кто тебе сказал,
что он выздоровел? с
чего ты взял?.. Взможно ли — ни одного больного! Ну вот, господа, заводи больницы!.. ни одного больного!
— Ну,
что тут спрашивать, дурачина! Вышел на улицу, да и хватай первого,
кто попадется: в больницу, да и все тут!
Что в самом деле, барин я или нет?
— Ну, ступай! Ты смеешься, Сурской. Я и сам знаю,
что смешно: да
что ж делать? Ведь надобно ж чем-нибудь похвастаться. У соседа Буркина конный завод не хуже моего; у княгини Зориной оранжереи больше моих; а есть ли у
кого больница? Ну-тка, приятель, скажи? К тому ж это и в моде… нет, не в моде…
— Да, да! человеколюбивое! а эти заведения нынче в ходу, любезный. Почему знать?.. От губернатора пойдет и выше, а там… Да
что загадывать;
что будет, то и будет… Ну, теперь рассуди милостиво! Если б я стал показывать пустую больницу,
кого бы удивил? Ведь дом всякой выстроить может, а надпись сделать не фигура.
—
Кто может предузнать, — отвечал Рославлев, — до
чего дойдет ожесточение русских, когда в глазах народа убийство и мщение превратятся в добродетели, и всякое сожаление к французам будет казаться предательством и изменою.
— Можно, мой друг, тому,
кто знает ее больше,
чем ты.
— И, мой друг,
кому придет в голову,
что у тебя больные по наряду? Перемешали надписи, вот и все тут.
— Да с
чем попало, — отвечал Буркин. — У
кого есть ружье — тот с ружьем; у
кого нет — тот с рогатиной.
Что в самом деле!.. Французы-то о двух,
что ль, головах? Дай-ка я любого из них хвачу дубиною по лбу — небось не встанет.
— Я уверен, — сказал предводитель, —
что все дворянство нашей губернии не пожалеет ни достояния своего, ни самих себя для общего дела. Стыд и срам тому,
кто станет думать об одном себе, когда отечество будет в опасности.
—
Кто не может идти сам, — прибавил Буркин, — так пусть отдаст все,
что у него есть.
— Нет, Николай Степанович, пей
кто хочет, а я не стану — душа не примет. Веришь ли богу, мне все французское так опротивело,
что и слышать-то о нем не хочется. Разбойники!..
—
Что это? Французы с ума сошли! — сказал Рославлев. — Да в
кого они стреляют?.. Ну, видно, у них много лишнего пороху.
И
что говорить, конечно, накоротке хоть
кого оборвут, а как дело пойдет в оттяжку, так нет, брат, не жди пути!..
— Постойте! Не правда ли,
что одному только фанфарону, не понимающему,
что такое истинная храбрость, позволительно насмехаться над тем,
кто отказывается от дуели за несколько часов до сражения?
— Ничего, это рикошетное ядро. Согласитесь,
что тот,
кто боится умереть в деле против неприятеля, ищет случая быть раненным на дуели для того, чтоб пролежать спокойно в обозе во время сражения…
— То-то и дело,
что нет — провал бы ее взял, проклятую! Так и есть! конная артиллерия. Слушайте, ребята! если
кто хоть на волос высунется вперед — боже сохрани! Тихим шагом!.. Господа офицеры! идти в ногу!.. Левой, правой… раз, два!..
— В самом деле, — сказал Зарецкой, — ступай лечиться к своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось: ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда ты счастлив, разбойник! Ну,
что за прибыль, если меня ранят? К
кому явлюсь я с распоранным рукавом? Перед
кем стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая радость!.. Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса в пяти шагах ничего не будет видно.
— Бают,
что лесом есть объезд. Кабы было у
кого поспрошать, так можно бы; а то дело к ночи: запропастишься так,
что животу не рад будешь.
— Все, слава богу! батюшка; то есть Прасковья Степановна и обе барышни; а об нашем барине мы ничего не знаем. Он изволил пойти в ополчение; да и все наши соседи —
кто уехал в дальние деревни,
кто также пошел в ополчение. Ну, поверите ль, Владимир Сергеич, весь уезд так опустел,
что хоть шаром покати. А осень-та, кажется, будет знатная! да так ни за копейку пропадет: и поохотиться некому.
—
Кто? я? Да! я чувствую какую-то слабость… Но я не могу понять, для
чего мы здесь, а не там?.. Постой! мне помнится,
что лошади стали… ты пошел за людьми… да, да! я не во сне это видел, — и вдруг мы очутились здесь. Да
что ж ты молчишь?
Он сказал нам,
что вы здесь,
что вас нашли у кладбищной церкви,
что вы лежите без памяти: а как нашли?
кто нашел? толку не мог добиться.
— А
что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь: хоть
кого из ума выведет. Ну, помилуйте, как могли вы видеть Палагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постеле?
Я думала,
что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива;
что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее;
что образ того,
кто преследовал меня наяву и во сне, о
ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти.
Да
кто вам сказал,
что вы отдадите что-нибудь?
— Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом деле он примется разорять нас?
Кто знает,
что у него на уме?
—
Что это? — сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. — Ставни закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы; лет десять сряду, аккуратно каждый день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бедная! С
кем она будет теперь играть в вист?
— Quid est? [
Кто это? (лат.)] — вскричал прохожий, повернясь к Зарецкому. —
Что вам угодно, господин офицер? — продолжал он, приподняв шляпу.
— А на
что тебе, голубчик? — сказал Зарецкой. — И
кто ты сам такой?
— Хорошо, очень хорошо!.. Да осади свою лошадь, братец!.. Э! постой!
Кто это едет на паре? Никак, Терешка? Так и есть! Ну
что, брат, где Волгин?
— Назад?
что вы, Григорий Павлович? — сказал один, вершков двенадцати, широкоплечий сотенный начальник. — Нет, батюшка! не за тем пошли. Да я своей рукой зарежу того,
кто шаг назад сделает.
— Помилуйте! — подхватил Буркин, —
кому есть место, тот посидит;
кому нет — постоит. Ведь мы все народ военный, а меж военными
что за счеты! Не так ли, товарищ? — продолжал он, обращаясь к колоссальному сотенному начальнику, который молча закручивал свои густые усы.
— Позвольте спросить, Николай Степанович! — сказал Ладушкин, — от
кого вы изволили слышать,
что французы в наших местах? Это не может быть!
Да, да! — прибавил артиллерийской офицер, — говорите,
что вам угодно; а по-моему, тот,
кто сказал,
что может истрачивать по нескольку тысяч человек в сутки, — рожден, чтоб повелевать миллионами.
—
Кто?.. этот недоросток-то?
Что ты, хозяин!
— Перед
кем, господин Сегюр? Если перед нами, то я совершенно согласен; по их милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю,
что за это преступление их судить не станут.
Пусть современные французские писатели, всегда готовые платить ругательством за нашу ласку и гостеприимство, кричат,
что мы варвары,
что, превратя в пепел древнюю столицу России, мы отодвинули себя назад на целое столетие: последствия доказали противное; а беспристрастное потомство скажет,
что в сем спасительном пожаре Москвы погиб навсегда тот,
кто хотел наложить оковы рабства на всю Европу.
— Прежде
чем я буду отвечать вам, — сказал хладнокровно капитан Рено, — позвольте узнать, с
кем имею честь говорить?
— То есть не принимай ничего к сердцу, — перервал Рославлев, — не люби никого, не жалей ни о
ком; беги от несчастного: он может тебя опечалить; старайся не испортить желудка и как можно реже думай о том,
что будет с тобою под старость — то ли ты хотел сказать, Александр?
— Ничем не лучше моей.
Что грех таить, Александр! у меня вырвалась глупость, а ты, желая доказать,
что я вру, и сам заговорил вздор. По-моему, жизнь должна быть вечной ссылкою, а по-твоему, беспрерывным праздником. Благодаря бога, и то и другое для нас невозможно, Александр! Тот,
кто вечно крушится, и тот,
кто всегда весел, — оба эгоисты.
— А потому,
что человек, неспособный делить ни с
кем ни радости, ни горя, — любит одного себя.
Прежде
чем Зарецкой успел опомниться и рассмотреть,
кто на них нападает, второй выстрел ранил лошадь, на которой ехал Рославлев; она закусила удила и понесла вдоль дороги.