Неточные совпадения
Лицо его
до того умерло,
что уж решительно ничего не выражает.
«
Что мне за дело
до него, — думал я, припоминая то странное, болезненное ощущение, с которым я глядел на него еще на улице.
— И
что мне за дело
до всех этих скучных немцев?
Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я взглянул ему в лицо, дотронулся
до него — он был уже мертвый. Мне казалось,
что все это происходит во сне.
Николай Сергеич был один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у нас на Руси,
что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого (иногда бог знает за
что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда свою привязанность
до комического.
Князь, который
до сих пор, как уже упомянул я, ограничивался в сношениях с Николаем Сергеичем одной сухой, деловой перепиской, писал к нему теперь самым подробным, откровенным и дружеским образом о своих семейных обстоятельствах: он жаловался на своего сына, писал,
что сын огорчает его дурным своим поведением;
что, конечно, на шалости такого мальчика нельзя еще смотреть слишком серьезно (он, видимо, старался оправдать его), но
что он решился наказать сына, попугать его, а именно: сослать его на некоторое время в деревню, под присмотр Ихменева.
Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал к отцу почтительные и благоразумные письма и наконец
до того сжился с Васильевским,
что когда князь на лето сам приехал в деревню (о
чем заранее уведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можно долее остаться в Васильевском, уверяя,
что сельская жизнь — настоящее его назначение.
Уверяли, наконец,
что между любовниками уже было условлено обвенчаться, в пятнадцати верстах от Васильевского, в селе Григорьеве, по-видимому тихонько от родителей Наташи, но которые, однако же, знали все
до малейшей подробности и руководили дочь гнусными своими советами.
Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось,
что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась и осталась такой же девочкой, как и была
до нашей разлуки.
Но потом каждый день я угадывал в ней что-нибудь новое,
до тех пор мне совсем незнакомое, как будто нарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, — и
что за наслаждение было это отгадывание!
Ну как в самом деле объявить прямо,
что не хочу служить, а хочу сочинять романы, а потому
до времени их обманывал, говорил,
что места мне не дают, а
что я ищу из всех сил.
Прежде
чем я дочел
до половины, у всех моих слушателей текли из глаз слезы.
Старик уже отбросил все мечты о высоком: «С первого шага видно,
что далеко кулику
до Петрова дня; так себе, просто рассказец; зато сердце захватывает, — говорил он, — зато становится понятно и памятно,
что кругом происходит; зато познается,
что самый забитый, последний человек есть тоже человек и называется брат мой!» Наташа слушала, плакала и под столом, украдкой, крепко пожимала мою руку.
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Я ведь так, спроста говорю. Генерал не генерал, а пойдемте-ка ужинать. Ах ты чувствительная! — прибавил он, потрепав свою Наташу по раскрасневшейся щечке,
что любил делать при всяком удобном случае, — я, вот видишь ли, Ваня, любя говорил. Ну, хоть и не генерал (далеко
до генерала!), а все-таки известное лицо, сочинитель!
Но не оттого закружилась у меня тогда голова и тосковало сердце так,
что я десять раз подходил к их дверям и десять раз возвращался назад, прежде
чем вошел, — не оттого,
что не удалась мне моя карьера и
что не было у меня еще ни славы, ни денег; не оттого,
что я еще не какой-нибудь «атташе» и далеко было
до того, чтоб меня послали для поправления здоровья в Италию; а оттого,
что можно прожить десять лет в один год, и прожила в этот год десять лет и моя Наташа.
Я знал,
что их очень озабочивает в эту минуту процесс с князем Валковским, повернувшийся для них не совсем хорошо, и
что у них случились еще новые неприятности, расстроившие Николая Сергеича
до болезни.
—
До романов ли,
до меня ли теперь, Наташа! Да и
что мои дела! Ничего; так себе, да и бог с ними! А вот
что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб ты шла к нему?
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца,
что вся душа моя заныла в тоске. Я понял,
что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее
до такого сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз
до этой минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои недоумения, мог разъяснить мне:
чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог зародить в ней такую безумную любовь — любовь
до забвения самого первого долга,
до безрассудной жертвы всем,
что было для Наташи
до сих пор самой полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Полные небольшие пунцовые губы его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на них улыбка,
до того наивная и простодушная,
что вы сами, вслед за ним, в каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться.
Она предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить
до боли того, кого любишь, именно за то,
что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила отдаться ему в жертву первая.
— Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата; как много она мне про вас говорила! Мы с вами
до сих пор едва познакомились и как-то не сошлись. Будем друзьями и… простите нас, — прибавил он вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой,
что я не мог не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
Одно жаль,
что я
до сих пор не успел ни строчки написать туда; предупредить бы надо.
Право, я
до этой минуты ничего не боялся, а теперь боюсь:
что это мы затеваем!
Но я не докончил. Она вскрикнула в испуге, как будто оттого,
что я знаю, где она живет, оттолкнула меня своей худенькой, костлявой рукой и бросилась вниз по лестнице. Я за ней; ее шаги еще слышались мне внизу. Вдруг они прекратились… Когда я выскочил на улицу, ее уже не было. Пробежав вплоть
до Вознесенского проспекта, я увидел,
что все мои поиски тщетны: она исчезла. «Вероятно, где-нибудь спряталась от меня, — подумал я, — когда еще сходила с лестницы».
Мнительный старик стал
до того чуток и раздражителен,
что, отвечай я ему теперь,
что шел не к ним, он бы непременно обиделся и холодно расстался со мной.
— Гм… это все твоя литература, Ваня! — вскричал он почти со злобою, — довела
до чердака, доведет и
до кладбища! Говорил я тебе тогда, предрекал!.. А
что Б. все еще критику пишет?
Бывали случаи, когда Анна Андреевна тосковала
до изнеможения, плакала, называла при мне Наташу самыми милыми именами, горько жаловалась на Николая Сергеича, а при нем начинала намекать,хоть и с большою осторожностью, на людскую гордость, на жестокосердие, на то,
что мы не умеем прощать обид и
что бог не простит непрощающих, но дальше этого при нем не высказывалась.
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со всем тем,
что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он храбрился,
что ни за
что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши,
что отец его сам, может быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить
до времени графини. Я сказал уже,
что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им и верил в него, как в оракула.
—
Что ж самовар, — спросил он, — неужели
до сих пор не могли подать?
Так бывает иногда с добрейшими, но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются
до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во
что бы то ни стало, даже
до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда самому ближнему к себе человеку.
О том же,
что он может жениться на Наташе, князь,
до самого последнего времени, почти перестал заботиться.
Что же касается
до любовников, то у них дело отлагалось
до формального примирения с отцом и вообще
до перемены обстоятельств.
До нас дошли слухи,
что дело о сватовстве пошло, наконец, на лад.
— Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! — вскричал я грустно. — Неужели ж ты
до того горда,
что не хочешь сделать первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец только того и ждет, чтоб простить тебя… Он отец; он обижен тобою! Уважь его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать. Попробуй, и он простит тебя без всяких условий.
За месяц
до нашего несчастья он купил мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как ребенок, воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня первую, когда узнал от меня же,
что мне давно уже известно о покупке серег.
За три дня
до моего ухода он приметил,
что я грустна, тотчас же и сам загрустил
до болезни, и — как ты думаешь? — чтоб развеселить меня, он придумал взять билет в театр!..
Я, положим, скажу, и скажу правду, из глубины сердца,
что понимаю, как его оскорбила,
до какой степени перед ним виновата.
— Надо кончить с этой жизнью. Я и звала тебя, чтоб выразить все, все,
что накопилось теперь и
что я скрывала от тебя
до сих пор. — Она всегда так начинала со мной, поверяя мне свои тайные намерения, и всегда почти выходило,
что все эти тайны я знал от нее же.
— Надо вам заметить,
что хоть у отца с графиней и порешено наше сватовство, но официально еще
до сих пор решительно ничего не было, так
что мы хоть сейчас разойдемся и никакого скандала; один только граф Наинский знает, но ведь это считается родственник и покровитель.
Он
до того был поражен этим письмом,
что говорил сам с собою, восклицал что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках письмо держит.
Это лицо именно отвращало от себя тем,
что выражение его было как будто не свое, а всегда напускное, обдуманное, заимствованное, и какое-то слепое убеждение зарождалось в вас,
что вы никогда и не добьетесь
до настоящего его выражения.
— Тогда мысль, которая преследовала меня уже давно,
до того вполне овладела мною,
что я не в состоянии был противиться первому влечению и вошел к вам.
Не оправдываю себя; может быть, я более виноват перед ним,
чем сколько полагал
до сих пор.
И уж одно то,
что вы, имея такое влияние, такую, можно сказать, власть над Алешей, не воспользовались
до сих пор этою властью и не заставили его жениться на себе, уж одно это выказывает вас со стороны слишком хорошей.
Сегодня вечером я получил письмо,
до того для меня важное (требующее немедленного моего участия в одном деле),
что никаким образом я не могу избежать его.
— Д-да! Я потому…
что, кажется, знаю этот дом. Тем лучше… Я непременно буду у вас, непременно! Мне о многом нужно переговорить с вами, и я многого ожидаю от вас. Вы во многом можете обязать меня. Видите, я прямо начинаю с просьбы. Но
до свидания! Еще раз вашу руку!
— Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец,
что ж я такое в глазах его, чтоб
до такой степени смеяться надо мной? Неужели человек может быть способен на такую обиду?
Всего лучше, если они спокойно сидят в своих углах и не выходят на свет; я даже заметил,
что они действительно любят свои углы
до того,
что даже дичают в них.
Эти кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку (вот ты давеча рассказывал), не давали мне покоя; потому
что я кой-что уже
до этого слышал.